— Ты настоящая… красавица. — Спохватившись, она покраснела. — Извини, мне не следовало удивляться.
— Все нормально. Догадываюсь, что в боевой раскраске я выглядела куда хуже.
— Ну, про тот макияж я и говорить не хочу.
Руби весело рассмеялась:
— Мне нужно подстричься, просто необходимо. Не знаешь, тот салон красоты еще существует?
— Раньше я сама тебя стригла.
Руби об этом забыла, но сейчас вдруг вспомнила очень отчетливо: воскресный вечер, она сидит на кухне, вокруг шеи у нее обернуто посудное полотенце, сколотое английской булавкой, слышится мерное щелканье ножниц, в гостиной отец шуршит газетой. Руби замерла, не совсем понимая, что делать дальше. У нее вдруг возникло странное чувство — если она прямо сейчас, в промежуток между двумя ударами сердца, примет правильное решение и сделает то, что нужно, ход вещей изменится. Внезапно она ощутила себя ранимым ребенком, все эмоции которого видны так ясно, словно они написаны на детсадовской именной метке.
— А ты можешь снова меня подстричь?
— Конечно. Принеси полотенце и булавку, а ножницы должны лежать где-то здесь…
Нора доковыляла до стола с выдвижными ящиками. На мгновение Руби пришла в замешательство, сама не понимала почему. Казалось, Нора не меньше ее боится разговора за завтраком.
— Принеси из прачечной табуретку и давай выйдем наружу. Очень уж погода хорошая.
Руби собрала все и вынесла на лужайку, потом выбрала ровный участок зеленой травы, откуда виднелась бухта, поставила табурет и села. Было слышно, как Нора выходит из дома, спускается по ступеням веранды и осторожно идет по траве. Шаги чередовались со стуком костылей. Нора двигалась неловко. Казалось, она боится угодить в какую-нибудь нору или подвернуть здоровую ногу.
— Ты уверена, что сумеешь? — спросила Руби, пристально глядя на мать. — Я вдруг вспомнила один случай из школьных времен: твое изумленное восклицание — и я остаюсь с жуткой асимметричной стрижкой.
— А я вспомнила другое, — отозвалась Нора. — В старших классах ты использовала вместо лака для волос лак для лодок. Я до смерти боялась, что по привычке поглажу тебя по голове и перережу себе вены.
Она, смеясь, обернула полотенце вокруг шеи Руби и заколола его булавкой. Затем стала взлохмачивать пальцами ее волосы, еще влажные после душа. Руби тихо вздохнула и только тут поняла, что снова чувствует тоску.
— Теперь я придам прическе форму, ладно?
Руби заморгала, возвращаясь к настоящему.
— Да. — Голос прозвучал едва слышно. Она откашлялась и уж громче сказала: — Ладно.
— Сядь прямо и не вертись.
Чик-чик-чик. Уверенное щелканье ножниц, знакомое и потому успокаивающее прикосновение рук матери, казалось, гипнотизировали Руби. Нора осторожно подняла ее голову за подбородок. Чик-чик-чик.
— Вчера вечером мне звонил Эрик. Сказал, что ты у него побывала.
Руби закрыла глаза и тихо призналась:
— Я пока не готова говорить об Эрике.
— Понимаю. Тогда, может, поведаешь о своей жизни в Голливуде?
Руби мгновенно вспомнила о статье.
— Ничего интересного. Это все равно что жить на третьем этаже ада. Об этом я тоже не хочу говорить.
Нора помолчала. Ножницы перестали щелкать.
— Я не пытаюсь совать нос в твою жизнь, мне просто интересно, какой ты стала.
— А-а… — О том, кем она стала, Руби обычно не задумывалась. Ее куда больше заботило, кем она хочет стать. Она рассуждала так — лучше смотреть вперед, чем оглядываться назад. — Я не знаю.
— Я помню, как доктор Морейн впервые положил тебя мне на руки. Ты с самого начала была огонь и лед. Когда ты чего-то хотела, то требовала этого с жутким визгом, но иногда ревела при виде раненого животного. Ты пошла в восемь месяцев, а заговорила в два года. Боже мой, как же много тебе хотелось сказать! Ты была похожа на говорящую куклу, которая сама себя дергает за веревочку и никогда не умолкает.
Руби вдруг поняла, как сильно ей не хватало той, кем она когда-то была. Забыв мать, она потеряла себя — словно положила не на то место и забыла куда.
— Какой я была?
— В двенадцать лет ты пожелала сделать себе татуировку, кажется, символ бесконечности. Проколоть уши ты никогда не хотела, потому что это делали все остальные. В лето, когда тебе исполнилось тринадцать, ты захотела уйти в коммуну хиппи. Ты очень долго боялась темноты, а если ночью поднимался сильный ветер, я сразу пододвигалась поближе к твоему отцу, потому что знала, что ты прибежишь в нашу спальню и заберешься к нам в постель. — Нора нежно отвела со лба дочери прядь мокрых волос. — Неужели от той девочки ничего не осталось?
Руби вдруг почувствовала себя неуверенно.
— Уши я так и не проколола.
— Спасибо.
— За что?
— Мне было бы больно узнать, что ты настолько изменилась. — Нора в легкой, мимолетной ласке коснулась щеки дочери. — Я не встречала ни одного человека, который умел бы так легко, как ты, осветить комнату улыбкой. Помнишь, как мы с тобой отправились в редакцию местной газеты, чтобы убедить их написать о танцевальном вечере в восьмом классе? — Нора улыбнулась. — Я сидела, смотрела, как ты доказываешь свою точку зрения, и думала про себя: «Моя девочка вполне может управлять страной». Я тобой очень гордилась.
Руби с трудом сглотнула.
Нора снова заработала ножницами. Через несколько минут она сказала: «Ну вот, готово», отошла в сторону и протянула дочери зеркало.
Руби посмотрела на свое отражение, заключенное в серебристую овальную рамку. Она снова выглядела юной; не разочаровавшимся комиком, потратившим молодость в барах, а женщиной, у которой большая часть жизни еще впереди. Она повернулась к матери:
— Здорово!
Их взгляды встретились. В них светилось понимание.
— Я вчера ездила к папе.
— Я знаю, он меня навещал.
«Мне следовало догадаться», — подумала Руби.
— Нам надо поговорить.
Нора вздохнула. Ее вздох напомнил шипение воздуха, выходящего из проколотой шины.
Да. — Она наклонилась и взяла костыли. — Не знаю, как тебе, но мне перед этим разговором не помешает выпить кофе… и сесть. Сесть во всяком случае.
Не дожидаясь ответа, она заковыляла к дому.
Руби отнесла на место табурет, налила две чашки кофе и вышла на веранду. Нора сидела на двухместном диванчике. Руби выбрала кресло-качалку.
— Спасибо. — Нора приняла у нее из рук чашку.
— Папа сказал, что изменял тебе, — выпалила Руби на одном дыхании.
— А что еще?
— Разве что-то еще имеет значение?
Нора нахмурилась:
— Конечно, остальное тоже важно.
Руби не знала, что на это ответить.
— Папа вроде бы винил войну во Вьетнаме… а может, и нет. Я не очень поняла, на что он возлагает вину. Он сказал, что война его изменила, но мне показалось, он считает, что ему в любом случае не повезло бы.
Нора откинулась на спинку дивана.
— Я полюбила твоего отца с первого взгляда, но мы были слишком молоды и поженились по несерьезным, ребяческим причинам. Мне хотелось иметь семью, место, где я чувствовала бы себя в безопасности. А ему… — Она помолчала и улыбнулась. — Я до сих пор не знаю точно, что было нужно ему. Может быть, женщина, к которой он бы возвращался… которая считала бы его совершенством. Некоторое время мы были идеальной парой. Оба считали, что он — Господь Бог.
— Ну еще бы! Он строил из себя такого… милого и любящего.
— Руби, не суди отца слишком строго. Его неверность — только одна из причин нашего разрыва. Я виновата не меньше, чем он.
— Ты тоже спала с другими мужчинами?
— Нет, но я его слишком сильно любила, а это порой так же плохо, как любить слишком мало. Я так нуждалась в любви и поддержке, что, наверное, высосала из него все соки.
— Ни один мужчина нe в состоянии заполнить собой все темные уголки в душе женщины. Я была уверена, что рано или поздно он мне изменит. Вероятно, я сводила его с ума своими вопросами и подозрениями.
— Ты была уверена, что он тебе изменит? — не поняла Руби. — Почему?