И вот наши сборы в поход — эти ящики, мешки, поддоны на причале, размышления лебедочников, как лучше подхватить коров, стук топоров на палубе, грузовики с новыми ящиками и мешками; не спавший которые сутки командир транспорта и скотник совхоза, робко, но настойчиво пристающий к нему с требованием не нарушать режим буренок — время доить, время кормить, поить...
А впереди — Океан.
И пройден путь. В памяти и в душе отстоялись характеры людей, остались просторы. Но долго еще все это так и лежало одним пластом — не знал, как подступиться к нему, что получится, что вылущится из сплетения судеб и океанской шири. И уж стало казаться — тускнеют краски, глуше звучат голоса, уходит, теряется свежесть первого прикосновенья. Остались, правда, стихи, написанные в море, но хотелось и прозы.
Однажды шел мимо маленькой московской булочной, в которой была своя пекарня, и пахнуло свежим хлебом, вынутым из печи. Теплая вкусная волна охватила, и захотелось остановиться, чтоб подольше побыть в ее сладком блаженстве. И тотчас вспомнился этот запах, наполнявший коридор судна. Где же? Кажется, в Охотском море... Да, да, в Охотском... И молодой матрос-хлебопек. И стало ясно — напишу об этом. А когда написалось, было даже досадно, почему ж сразу не пришла тема, ведь мог бы и раньше... Но, вероятно, не мог, если не нашел раньше. И удивительно, что не Океан, не грандиозность простора, которую так хотелось увидеть, стала основой, а парень-хлебопек и хлебопечение, этот вот запах булочной, сытный жар открытой печи... Но ведь и Океан тоже был нужен... Конечно, нужен. Что ж общего между хлебом и Океаном?..
ДУХ ОКЕАНСКОГО ХЛЕБА
Тесто замешивали в Охотском море, ночью.
С волнением отмеривал Костя муку, соль, проверял закваску. Хорошо знал, сколько чего надо, а сердце все побаивалось, замирало. Было в этом деле, кроме норм и порций, еще что-то неуловимое, смутное. Оно-то и вселяло в хлеб душу — тогда он выпекался пышным и вкусным. Но случалось, хлеб не удавался — опара плохо подходила, тесто в печи не поднималось, и после всю неделю, пока ели той выпечки хлеб, у Кости было плохое настроение. Потому и захватывалось сердце всякий раз, как готовили опару, словно прыгал с борта в шлюпку, подброшенную штормовой волной.
— Сполосни кипятком, — приказал он помощнику, первогодку матросу Боброву.
— Да ведь мыли дежу-то...
— Сполосни.
Костя знал, что дежа чиста-пречиста, отскребли ее, оттерли, а все-таки подумалось: надо еще обдать кипятком. И в этом было оно, то, неуловимое — сейчас надо обдать. На прошлой неделе не обдавали, а теперь надо. Он не мог бы объяснить, почему — сердце чуяло. И когда Бобров кончил мыть, на душе стало спокойней.
Затем начиналась работа потяжелей: в дежу налили закваску, всыпали муку, отмерили воду — все еще существовало порознь, и самый вид несоединенных этих частей вызывал желание помочь им поскорей слиться, превратиться в живое тесто. Здесь было начало, и, как всякое начало, оно таило неизвестность, и поэтому, приступая к делу, Костя побаивался.
Он погрузил деревянную лопатку в дежу, повел осторожно по краю, пропуская воду вниз, под мучную перину. Эти первые круги он всегда совершал сам, приглядываясь, как неохотно вода схватывается с мукой и появляются первые грубые комья. Потом отдавал мешалку Володе.
Примерно половину замеса всегда делал Бобров. Его и хватало на половину. Так наворочается, что белая куртка прилипает к спине и через нее видится тельняшка, лоб тоже взмокает — на колпаке сырые разводы. И дышит, словно десять раз пробежал вдоль борта в химкомплекте... Не только он так уставал. Дали как-то в помощь одного из рулевых, тот взмолился — легче, говорит, ручной штурвал крутить, чем тесто мешать...
Костя смотрит на дежу, и вспоминаются предпраздничные приготовления дома, в Усолье-Сибирском... Мать замешивала тесто в большой кастрюле, и это было всегда преддверием праздника. Хлопоты с мукой и дрожжами выглядели таинственно, мать становилась замкнутой, и в доме воцарялась напряженная и радостная тишина. Тогда Костя, хоть убей, не мог бы сказать, как замешивается опара и зреет тесто. От тех дней осталось лишь чувство наступающего праздника. И чувство это не ушло до сих пор: стоит взглянуть на тесто — просыпается где-то глубоко-глубоко праздничное волнение, особое, то, давнее, волнение. И его не может перебить нынешнее беспокойство за сегодняшнее тесто. И может быть, это волнение, оставшееся с детства, было главной причиной, почему Костя сделался хлебопеком. Он никому не говорил об этом, да и сам не очень сознавал, но в тот день, когда ему предложили ехать на курсы, он вспомнил вдруг материны пироги и согласился, хоть специальность хлебопека вовсе вроде бы и не морская...