Ольга Кузьминична кутается в платок и стоит, не решаясь выйти из каюты. Наконец отбрасывает воспоминание и идет. Она садится в уголке, у стола, который слева от входа. Кроме нее, здесь никого. Команда маленькая, и все помещаются за столом справа, напротив окошечка, из которого Маша подает тарелки с супом.
Ольга Кузьминична изредка незаметно посматривает в ту сторону. Костя-радист, курчавый парень в тельняшке, рассказывал анекдоты, но замолк, когда она вошла. За столом команды всегда смолкали при ее появлении. Она привыкла к этому. Она здесь человек чужой. Сопровождает груз, и только, Никакого дела здесь у нее до самой Дудинки не будет, поэтому ни с кем близко она и не знакомится. Да если б и захотела, ничего у нее не вышло бы. Здесь все мужчины, а у них она никакого интереса не вызывает — Ольга Кузьминична знает это. И все-таки изредка потихоньку посматривает на Костю. Он ей нравится.
Не проходит рейса, чтоб она не влюбилась в кого-нибудь. Сильней или легче, а обязательно влюбится. Она привыкла к этому, но все равно всякий раз мучилась от неразделенности чувства и больше всего от того, что знала — никто ее не полюбит. И еще безнадежность давила ее, когда она видела детей...
Одиночество окружало Ольгу Кузьминичну всюду, от него не было избавленья. Она знала: навязчивым поводырем оно пойдет рядом до конца. Ночами и в дожди, в холодных каютах, в портовых сторожках и общежитиях, когда ветер сыро и хлипко бьет по железу, приходило страшное чувство пустоты и бесцельности жизни. Ольга Кузьминична куталась в платок, закрывала глаза. Оцепенение охватывало плечи, прижимало подбородок к груди, пронизывало холодной дрожью руки.
И только минуты безнадежной влюбленности отчаянно и горько кружили голову.
Ольга Кузьминична проглотила две ложки лапши, пожевала хлеб... И вдруг с неожиданной для самой себя смелостью посмотрела на Костю. Они встретились глазами. Радист обсасывал кость, губы его лоснились, к загорелой щеке прилипла крошка. Он подмигнул Ольге Кузьминичне, отложил кость и вытер тыльной стороной ладони рот.
— Маруся, что на второе? Опять вермишель! Ох-хо-хо... Воротит... Ну, положи побольше.
Когда он принялся есть, Ольга Кузьминична подумала, что забыт не только этот взгляд ее, но и самое ее существование для Кости безразлично. Она поднялась и ушла в каюту.
Полутьма давила. Один вид холодной койки вызывал озноб. А в иллюминаторе все плыли и плыли умноженные тысячью капель низкие тучи и белые барашки на волне.
Енисей, дождь, берега — все было знакомо до мелочей. Вся жизнь до самого конца тоже была заранее известна. От этого охватывало отчаянье и на мгновенье останавливалось сердце. Разум не хотел знать будущего, душа желала неизвестности, неожиданного чуда, небывалого изменения судьбы. Но даже самое это желание поднимало в сердце такую горечь, что вынести ее, казалось, нет сил.
Ольга Кузьминична представила себе порт Дудинку, разгрузку, контору, потом аэродром в Норильске, возвращение в Красноярск... И снова Енисей, и опять самолет. И так все лето.
В Дудинку пришли вечером, встали на рейде ниже порта. Ольга Кузьминична вышла на мостик. Ветер пробивал платок и сводил холодом руки. Незаходящее солнце изредка пронизывало тучи, и от одинокого луча, упавшего на серую реку, округа казалась еще более темной, а волны ледяными. Несколько теплоходов виднелись в ненастном сумраке.
Опять придется ждать очереди под разгрузку. Суток трое.
Ольга Кузьминична поежилась под брезентовым плащом, накинула капюшон и с опаской спустилась по крутому трапу на палубу, сплошь заставленную грузами. Потом, пригибаясь от ветра и придерживаясь за мокрый поручень, пошла к носу. Там громоздился штабель ящиков с консервами, их-то она и сопровождала.
Ветер круто надул тяжелый брезент, он парусил над штабелем. Один конец отвязался и трепыхал, шлепал по ящикам, иногда его задирало вверх, и он летел под облака. Ольге Кузьминичне удалось схватить угол, но она не смогла его удержать — сырой ворс выползал из рук, брезент был как живой. Во второй раз она уцепилась пальцами за кольцо, вправленное с угла в материал. Порывом ветра ее бросило на ящики, она оцарапала колено. Наконец, удалось подвязать к кольцу веревку и укрепить на поручнях.
Ольга Кузьминична прислонилась к лебедке. Руки дрожали от напряжения. Сердце тоже дрожало. И губы дрожали.
Здесь в эту пору никто не мог ее увидеть, и она заплакала. Мелкий дождь бил в лицо, капли мешались со слезами, смутные очертания берега совсем расплылись.
Ольга Кузьминична присела на палубу, бросила руки на цепь, уткнулась в рукав и разрыдалась. Стало немного легче. Дрожь прошла. Но она так и осталась сидеть на железной палубе, не поднимая лица.