И за бортом — свечение моря, прочерк зеленых звезд. А когда заводили пластырь, было свечение или не было?.. Не мог вспомнить.
И будильничек, спрятанный где-то у виска, захлебисто, весело зазвонил. Пора! Поспела опара!
Слетел вниз, отпер пекарню, включил рубильник, чтоб печь разогрелась. Потом открыл кран рукомойника и подставил голову под холодную струю. Сначала он даже не столько мылся, сколько пил, но напиться все равно невозможно, и поэтому принялся умываться, то и дело хватая воду ртом.
И тогда появился Бобров. Он не вошел, а ввалился — дверь оставил открытой, сел, шумно хватая воздух, не вытирая пот с лица.
И Костя подумал, как тяжело ему с непривычки. Самому тяжело, а Боброву — просто через силу. Но тут главное не разнюниться, и Костя сказал строго:
— Умывайся. Будешь формы смазывать.
Володя жалобно, беспомощно посмотрел, привалился к переборке — глаза слипаются, голова падает на грудь. Все же он поборол себя, выпрямился ненадолго и снова осел.
— Умойся хоть. Полегчает, — сказал Костя, набрал пригоршню воды и плеснул ему в лицо. Тот мутно глянул исподлобья, поднялся с каким-то стариковским кряхтеньем и присосался к крану. Было слышно, как вода с бульканьем льется по горлу в желудок.
— А ну, кончай пить! Умывайся!
Тот не слышал — пил и пил. Пришлось насильно оторвать от крана, умыть, усадить.
Некогда с ним возиться. Костя приготовил формы для первого яруса печки, открыл тесто и принялся раскладывать. Опара недовольно уже попыхивала — обижалась, что перестаивает.
Отдышавшись, Бобров смог наконец шевелить руками и, перебарывая усталость, стал смазывать остальные формы. Хоть в этом польза. Костя вполне его понимал и ничего больше не требовал. Сам работал на каком-то третьем дыхании, подгоняемый тестом, которое не может больше терпеть.
Формы наполнялись медленней, чем хотелось. Теста не убавлялось, оно словно вырастало на месте взятого, и Костя с тихим отчаяньем смотрел на дежу, и все накладывал, накладывал, ставил, ставил...
Потом был какой-то провал памяти, время как бы остановилось. Когда Костя опомнился — не поверил — заполнялась последняя форма.
Володя храпел, вдвое сложившись на скамейке, уронив руку. Вот ведь, не заметил, как он уснул...
И корабль начало покачивать — догнала «Элен», задела хвостом, но теперь хлебу она не страшна.
Костя открыл печь и кожей лица определил, что жар какой надо и вообще все идет к хорошему припеку и доброму хлебу. Он взял первую форму и привычным броском вдвинул в печь...
Володю растолкал с трудом, сонного (голова на плече), отвел в кубрик, уложил, как маленького. Что за детский сад эти первогодки!
Самого, правда, все сильней клонило в сон. Возбуждение прошло, и одолевала усталость, но спать пока нельзя, можно лишь покемарить у печи. Костя прикрыл дверь, посмотрел на термометр и прилег. На скамейке помещалось туловище и голова, ноги свешивались. Это хорошо — не слишком разоспишься. Да Костя и не боялся проспать, он знал — пока хлеб не готов, по-настоящему не уснет.
Кроме того, он любил эту скамейку — она очень походила на стоявшую в кухне у матери. Одного взгляда на нее хватало, чтоб вспомнить дом, и большую кастрюлю, в которой мать месила тесто, и самое мать... Вот она подходит и накрывает его стареньким одеялом... Она не знает, что он еще не спит, и он потихоньку наблюдает за матерью, и так ему хорошо, тепло от ее заботы...
Ох, даже сон увидел! Поднялся, посмотрел на часы, на термометр и опять лег, и время потянулось бесконечно. Иногда, открыв глаза, он со страхом оглядывал стрелки, думалось: проспал много часов, а оказывалось — пять минут.
Так и докемарил до поры. Выключил печь, умылся, надел свежий колпак и куртку. С трепетом открыл дверцу (кто знает причуды хлеба и печки? Вместе они могут натворить невесть чего — так он думал на всякий случай, хотя крепкий медовый дух нового хлеба уже трубил об удаче).
Вынул форму, вторую, третью... Лицо охватил пряный, хлебный жар. Буханки поблескивали ровными шоколадными корочками. Пекарню распирало праздничным ароматом, и Костя знал, что сейчас даже через закрытую дверь хлебный мед просочился в коридор и течет по кораблю сладкой рекой, и ребятам в кубрике снится горячий хлеб, и командир, который всегда нес ночную вахту, втянул этот дух и ждет пробы.