Вчера они не стали открывать раздвижную дверь в кладовую, Давид смотрел в темноту, пока Кьяртан безуспешно пытался дозвониться Симми. Надо бы кому-то рассказать, сказал Давид, когда Кьяртан в очередной раз сдался. О чем? Ты знаешь, корм, электричество, возможно еще стремянка и то, что мы оба замечали… не знаю… что-то.
Кьяртан. Рассказать о том, что мы не решаемся войти в кладовую из-за лопнувших лампочек? И тем самым признать, что мы идиоты?
ДАВИД. Я что-то заметил, ты что-то заметил, это вывело нас из равновесия, мягко говоря, зачем об этом умалчивать, нужно иметь мужество признаваться в своих страхах.
Кьяртан. Над нами будут смеяться.
ДАВИД. Ну…
Кьяртан. Мы никому не скажем, совсем никому, разве только об электричестве, я не позволю делать из себя дурака!
Он вспыхнул, сердито уставившись на своего приятеля, который откинулся вместе со стулом — передние ножки оторвались от пола, прижал голову к стене и мог держать в поле зрения как кладовую, так и входную дверь; я всегда боялся темноты, признался Давид. Кьяртан фыркнул, потащился в сторону кладовой, понурив плечи, но замешкался за несколько метров от дверей, от темного воздуха, проникавшего в отверстие. Нервы ни к черту, подумал он, сердясь на себя, на Давида, который цедил кофе, следил за приятелем, иногда беспокойно косился на входную дверь.
Что-то тяжелое упало на крышу склада, вероятно ворон, отнюдь не редкость, но Кьяртан схватился за сердце, Давид выплеснул кофе на правую ляжку. Чертова птица, пробормотал Кьяртан, придя в себя, затем развернулся, медленно-медленно пошел к Давиду, сел на стул.
ДАВИД. Я пролил на себя кофе. Кьяртан. Обжегся?
ДАВИД. Немного, ничего серьезного. Кьяртан. Охлади на всякий случай.
Вероятно, ты прав, сказал Давид, встал, снял брюки, в красных трусах пошел в туалет, намочил тряпку в холодной воде, вернулся за стол, положил тряпку на ляжку.
Наберу-ка Симми, у нас еще час, чтобы ему дозвониться, узнаю в нем себя, сказал Кьяртан, затем посмотрел на Давида и добавил, какие же у тебя худые ноги. Через полчаса появился первый покупатель. Фермер, его хозяйство к северу от деревни, длинный жилистый малый, черноволосый, с немного выпяченным ртом, слегка пахнет навозом. Я вам не мешаю, спросил он с ухмылкой, наклонившись над прилавком. Звали фермера Бенедиктом. Приятели лишь подняли глаза, Давид надел брюки. Один из тихих дней, бодро продолжил Бенедикт, не убирая с лица ухмылки, ладно, живите как хотите, но мне нужно шесть пакетов концентрированного корма, и вот еще, я подъехал задом к дверям кладовой… шесть пакетов, если вас не затруднит, или мне придется гнать вас пинками?
Приятели посмотрели на Бенедикта, словно оценивая его, посмотрели друг на друга, затем Кьяртан кивнул, медленно поднялся, почти как против воли, подошел к прилавку, поднял тяжелую левую руку и указал в сторону кладовой, Бенедикт взглядом следил за его пальцем. Не знаю, что и сказать, медленно произнес Кьяртан, нерешительно и так тихо, что Бенедикт непроизвольно наклонился вперед, но здесь все не совсем так, как должно быть; видишь, какая там внутри темнота… А свет включить не пробовали, спросил Бенедикт. Кьяртан оторопело посмотрел на него и сказал, хотел бы я, чтобы все было так просто, я пытаюсь дозвониться Симми, но ты ведь знаешь, каков он, а чертово электричество было, да сплыло, и подъемник мы не сдвинем с места, и… ну, входи, раз ты уж здесь, посмотришь на это вместе со мной. Бенедикт поочередно посмотрел на приятелей, Кьяр-тан глуповат, Давид откинулся назад на стуле, прикрыв глаза, затем на двери в кладовую, ну вы шутники, произнес он наконец и зевнул.
Он зевнул, и Бенедикт зевнул, фермеру за тридцать, живет один, жена ушла три года назад, зовут Лоа, родом из Акранеса, не вынесла деревенской бессобытийности; господи, говорила она, телефонный звонок уже новость, едет машина из другой деревни — это такое событие, что мы все бросаемся к окнам с биноклями, терпеть этого не могу. Лоа отнюдь не преувеличивала, однако на самом деле все не так просто, наша жизнь вообще штука непростая. Иногда Лоа могла часами смотреть на Бенедикта, обожала его широкие шаги, и красивее его узкой грудной клетки для нее ничего не было, но иногда его походка казалась ей неуклюжей, он сам — тощим, ей было жестко лежать у него на груди, она отчетливо слышала биение его сердца, но доступа к нему так и не получила. Изредка он не хотел никуда идти, некоторые вечера проводил сидя на диване и никого к себе не подпускал, кроме собаки, смотрел на жену так отстраненно, будто находился на огромном расстоянии, даже на другой планете. Как-то в начале октября Бенедикт отвез жену в Акранес, четыре сумки в багажнике, прицеп, груженный разным скарбом, который обычно у нас накапливается, Лоа обняла бывшего мужа на прощание, пусть у тебя все будет хорошо, сказала она бодро, но с трудом сдерживала слезы, когда он садился в машину, такой одинокий, брошенный на произвол судьбы, чего-то явно не хватало в его темных глазах, затем он поднял руку, улыбнулся или, вернее, попытался улыбнуться и уехал. С тех пор прошло три года, она все еще посылает ему осенью шерстяные носки, рождественские открытки, а как-то весной отправила футболку BOSS с короткими рукавами. Бенедикт изредка ей звонит, ты должен познакомиться с хорошей женщиной, говорит ему Лоа, я так не думаю, отвечает он. Однако не для того, чтобы его пожалели, в таких делах ничего нельзя сделать, ему судьбой предназначено жить одному.