Гауи едет вниз по пологой дороге, она изгибается мимо вязальни, которая сейчас превращается в ресторан; какое удовольствие ехать быстро, но он крепко держится за руль, потому что жизнь — это легко рвущаяся нить. Элисабет на стремянке с дрелью в руках, на трехметровой высоте, стоит довольно мягкий августовский день, ягоды уже созрели, мы ведрами собираем их на горных склонах и в небольших долинах с поросшими травой руинами и тысячами травинок, пишущих свои символы в воздухе. Гауи уверенным движением останавливает велосипед, ведет его между людьми, которые собрались посмотреть, у большинства — обеденный перерыв, над ними нависла печаль: Элисабет демонтировала часть прошлого, она в синих джинсах, в развевающейся клетчатой блузе, темные волосы спадают на воротник. Гауи останавливается у стремянки, рассматривает буквы, которые Элисабет успела снять, — они прислонились к стене, усталые и сбитые с толку, потерявшие цель; она как раз откручивает А, он поднимает взгляд, смотрит под блузу, на голую спину, однако на Элисабет, по счастью, черный топ, и Гауи может без смущения смотреть и дальше — лучше ведь смотреть на того, с кем разговариваешь; было бы, конечно, замечательно увидеть также голую женскую спину, и едва ли в этом есть что-то неправильное. А что делать с буквами, спрашивает Гауи, стараясь перекрыть дрель. Сначала Элисабет ничего не отвечает, справившись с А, спускается, протягивает ему букву, снова поднимается, у нее сильная челюсть, с такой челюстью не пойдешь на конкурс красоты. Гауи повторяет вопрос, и Элисабет наконец говорит: я об этом еще не думала, пусть пока полежат в кладовке. Знаешь, я хочу их купить. Элисабет отрывается от Л, долго смотрит вниз, длинные волосы спадают на лицо и закрывают его, словно она на минуту отступила в вечернюю темноту, затем Элисабет произносит: десять тысяч за букву. Десять тысяч, кричит Гауи, обводя взглядом присутствующих, ни стыда ни совести! Двенадцать тысяч, объявляет Элисабет, ого-го, кричит Гауи, вскинув руки, полчаса спустя Аси везет буквы в их семейный офис, где братья крепят их на стену, а Элисабет велит Йонасу взобраться на стремянку с ведром краски, и он пишет на стене дома желтыми буквами: ТЕКЛА.
И вот они открылись.
Разумеется, для нас это событие: раньше здесь никогда не было ни кафе, ни ресторана, только закусочная кооперативного общества с жаровней, чтобы пойти туда, не нужно наряжаться, так что такая возможность приодеться у нас выдавалась до боли редко: между смертями и балами могли пройти месяцы; а Элисабет открыла ресторан. Повесила объявление в кооперативном обществе — «Текла» откроется в пятницу четвертого сентября, Давид будет играть для посетителей на скрипке и губной гармошке, заказ столика по телефону 434-14-05, — а внизу разместила меню и карту вин. Нам очень понравилась еда — баранина, свинина, птица с неожиданным, иногда экзотическим гарниром, но чашу весов склонила винная карта: только два года, как в деревне открылся винный магазин, а тут суперновинка — возможность заказать вино в заведении; от радости у нас кружилась голова: напьемся, черт возьми! В первый вечер ресторан был полон, даже кое-кто из мужланов пожаловал, отмокнув в ванне, полив себя лосьоном и одеколоном, чтобы избавиться от вони хлева и овчарни; Давид сидел на высоком стуле, грустно дул в губную гармошку, легким движением проводил по струне скрипки, — мы и не знали, что он умеет играть на скрипке, у играющих на скрипке сердце больше, чем у других. Замечательный вечер. За горами спал ветер, после тирании летнего сияния постепенно возвращались звезды, весной мы обретаем пение птиц, но теряем свет звезд, осенью наоборот. Что же лучше? Птичья песнь, похоже, соткана из радости, предвкушения, но также из печали, она поселяется в наших сердцах, с другой стороны, глядя на звезды, мы нередко ощущаем одиночество, отблеск далекой надежды. Однако в тот вечер не многие думали о звездах и одиночестве, даже небо расстелило звездную скатерть, и Астроном покинул деревню, укутавшись, прихватив с собой кофе в термосе, сидел на заиндевевшем утесе и писал письма на латыни, время от времени макая чернильную ручку в темный промежуток между звездами, пока его сын гладил скрипичную струну, как любовницу; некоторые поспешили проглотить лакомые кусочки, чтобы кричать браво; у тех, кто повидал больше, эта деревенщина вызывала лишь грустную улыбку, потому что не приветствуют музыкантов ни в ресторане, ни в церкви, вот как много общего у этих мест. Застенчиво улыбаясь, Давид продолжал играть, иногда он отводил взгляд влево, где за столиком вместе с мужем и друзьями сидела Харпа, она не смотрела на него в ответ, словно их губы никогда не встречались, боже мой, я не могу думать ни о чем другом, пронеслось у него в голове, и скрипка жалобно всхлипнула, резко вдохнула, затем подскочила и закружилась в аргентинском танго. Он думал о ее губах, о дыхании, как она прижимала его к себе, обхватив ногами, когда он овладел ею, в танго есть страсть, темные волосы упали на лоб Давида, скрипка извивалась, Харпа подняла глаза, вне всякого сомнения, она подняла глаза, потянулась за бокалом вина и опустошила его. Давид продолжал играть, и вечер шел, она поднимала взгляд все чаще, и каждый раз вздрагивали струны — одна в его сердце, одна на скрипке; потом наступила ночь, Давид и скрипка были в одном доме, Харпа и муж в другом, они занимались любовью, она все время думала о Давиде.