Может быть, их уже можно увидеть в этой белизне постели, в Мадриде, сегодня вечером, скрывшихся от всех глаз. Да, можно, но наготы Клер она не видит, она не знает ее.
— Я всегда буду любить тебя, Клер, — говорит Мария.
Клер оборачивается. Она не улыбается Марии.
А Пьер не обернулся. Снова в «Ровере» воцаряется молчание. Никогда еще Клер не раздевалась перед Марией, не показывала ей свою наготу. Сегодня она сделает это для Пьера. Это произойдет вечером, это так же неизбежно, как то, что сядет солнце. Во взгляде Клер Мария прочла исход сегодняшней ночи.
— Жюдит, смотри! — вдруг кричит Пьер.
Это та самая деревня, где он хотел остановиться. Вот она, быстро приближается, так похожая на родной городок Родриго Паэстры. Пьер едет теперь медленно. Как красивы его руки, сжимающие руль, длинные, ловкие, загорелые, не будет сегодня и впредь равных этим гибким и нежным рукам. А Клер все смотрит и смотрит на них.
— А вот и «парадор» — постоялый двор, — говорит Пьер. — Видите: на выезде из деревни.
Деревня уже погружена в послеполуденную дрему. Постоялый двор прячется в сосновом лесу, там, куда показывал Пьер.
Это большой, довольно старый дом, хорошо защищенный от зноя. Под соснами много автомобилей.
Круглая терраса, с которой открывается вид на окрестности, пуста.
Подошел час обеда, а они и не заметили. Все уже едят. Здесь много туристов из отеля «Принсипаль». Они узнают друг друга, здороваются. Клер улыбается какой-то молодой женщине.
— Я хочу есть, — заявляет Жюдит — вот неожиданность.
Залы ресторана — один в центре и четыре по сторонам — переполнены, и в них так прохладно, что вдруг против всяких ожиданий становится покойно и хорошо на душе.
— Ох, как же было жарко, — вздыхает Мария после долгого молчания.
Их усаживают в огороженном закутке, у окна, выходящего на сосновый лес — его видно сквозь шторы, а за ним, параллельно ему, можно разглядеть оливковую рощу. Их разделяет широкая аллея. Жюдит дают воды. Жюдит долго пьет. Все трое смотрят, как она пьет. Напилась наконец.
Мария — между ними, между Клер и Пьером. Они так внимательны к ней. Даже сами заказали для нее мансанилью. Повеселевшая Жюдит уже носится вприпрыжку между их столиком и входом в ресторан. Мария пьет мансанилью, один стаканчик за другим.
— Как хорошо, — говорит она. — Думается мне, я всегда буду пить.
Она пьет. Клер расслабленно откинулась на спинку диванчика и смеется.
— Как ты хочешь, так и будет, Мария.
Она окидывает все вокруг быстрым взглядом, счастливым взглядом. Ресторан полон. Лето, Испания. Запахи пищи, сладкие и пряные, наполняют воздух в этот час, каждый день, и сегодня тоже, густые до тошноты.
— Мне что-то совсем не хочется есть, — сообщает Клер.
— Нам не хочется есть, — подтверждает Мария.
Пьер курит, пьет мансанилью. С самого отъезда он очень молчалив, так долго уже все молчит и молчит между двумя этими женщинами.
Пьер делает заказ: жаренных на решетке лангустинов. Мария заказывает для Жюдит мясо: только, пожалуйста, хорошее, мягкое. Ей обещают именно такое. Жюдит сажают на единственный за столиком стул, положив на него несколько подушек.
— Мы бы заботились о нем, он жил бы у нас, как у Христа за пазухой, — говорит Мария, — и может быть, я полюбила бы его.
— Как знать теперь? — отвечает ей Клер.
Они обе смеются, потом одновременно умолкают, и Мария продолжает пить мансанилью, один стаканчик за другим.
Приносят мясо для Жюдит, вполне приличное мясо. А вскоре приносят и жареных лангустинов и маслины.
Жюдит хорошо кушает.
— Наконец-то, — говорит Пьер, глядя на свою дочурку, — наконец-то у нее появился аппетит.
— Это гроза, — откликается Клер. — С утра она тоже ела с аппетитом.
Жюдит ест сама, как паинька. Мария режет для нее мясо. Она жует и глотает. Мария отрезает еще. Глядя, как хорошо она ест, все трое тоже принимаются за еду. Лангустины свежие, обжигающе горячие, хрустят на зубах и пахнут дымком.
— Ты любишь это, Пьер, — говорит Клер.
Во рту у нее лангустин. Слышно, как ее зубы разгрызают его. Опять она не может совладать со своим желанием. Куда подевалась ее жестокость, она снова красива, она спасена от опасности, которую представлял Родриго Паэстра — живой. Ее голос — чистый мед, когда она спрашивает его — как изменило желание ее голос, — любит ли он это так же, как она.
— Скоро его найдут. — Мария говорит о своем. — Часа через четыре. А сейчас он еще лежит в поле, под колосьями.
— Знаешь, говори об этом, не говори, ничего не изменится, — замечает Клер.
— А мне хочется об этом говорить, — возражает Мария. — Разве нельзя?
— Что ты, — говорит Пьер, — что ты, Мария. Почему же нельзя?
Мария пьет еще. Лангустины здесь самые лучшие в Испании. Мария просит еще порцию. Они съели много, они и не думали, что смогут столько съесть. На Марию навалилась усталость, а Клер, повеселевшая, как Жюдит, расправляется с лангустинами. И он — он тоже ест их.
— Едва начавшись, эта игра была уже проиграна, — продолжает свое Мария. — Когда партия проиграна заранее, что тут говорить, а вы все обсуждаете, осуждаете без конца, без конца.
— Я был бы очень рад спасти Родриго Паэстру, — говорит Пьер, — очень, я готов в этом признаться.
— Это ведь было не от солнца, правда? — спрашивает Клер.
— От солнца, — отвечает Пьер.
Жюдит не хочет больше есть. Она хочет апельсин. Пьер старательно чистит для нее спелый плод. Жюдит завистливым взглядом следит за его руками.
Они тоже больше не хотят есть. Зеленоватая тень просачивается в окна, закрытые ставнями и затянутые шторами. Прохладно. Клер снова откинулась на диванчике в расслабленной позе, подставляя всю себя взгляду Пьера. Он не глядит на нее, но разве может он не замечать ее присутствия? А она смотрит на зашторенные окна, на оливковую рощу за ними, смотрит, не видя ее. Тени раскаленного воздуха пляшут в ее глазах. Неистовой жизни полны ее глаза, переменчивые, как вода. Голубые, как ее платье, темно-синие, подернутые зеленоватой тенью от штор. Что же произошло сегодня утром в отеле, пока Мария спала?
Мария прикрывает глаза, чтобы лучше видеть ее, эту женщину, Клер.
Но она не видит Клер, не видит ничего, только трепещущую неподвижность ее взгляда, устремленного на штору. И вдруг, словно застигнутое врасплох, пристальное внимание Марии прячется, забивается глубоко внутрь ее существа.
Именно в эту минуту Пьер внезапно встает, идет к двери, открывает ее — солнце на миг слепит глаза — и выходит. Идут минуты, прошло десять минут.
— Хоть бы он вернулся.
Клер отвечает неопределенным жестом — она не знает, куда ушел Пьер. Так она и сидит, обернув лицо к двери, упорно отказываясь взглянуть на Марию. Они молчат до тех пор, пока не возвращается Пьер. Он курит сигарету — наверное, зажег ее на террасе.
— Ну и пекло на улице, — говорит он. Жюдит помогают слезть со стула.
— Где ты был, Пьер? — спрашивает Клер.
— На террасе. На шоссе ни души.
В графине осталось еще немного мансанильи. Мария допивает ее.
— Мария, пожалуйста, — просит Пьер.
— Вот теперь я чувствую, что устала, — вздыхает Мария. — Это последнее, больше я не пью.