— По-вашему, Родриго Паэстра обязан был это понимать? — усмехается официант.
Он уходит. Клер отщипывает кусочки хлеба. Мария пьет, и Клер не останавливает ее.
— Где же Пьер? — спрашивает Мария.
— Я не знаю. Как и ты.
Мария наклоняется к столу, чуть привстает, потом придвигается к Клер близко-близко.
— Послушай, Клер, — говорит Мария, — послушай меня.
В ответ на ее движение Клер, наоборот, откинулась на спинку стула. Подняла глаза, взгляд ее так далеко от Марии, невидяще смотрит куда-то в глубину зала.
— Я слушаю тебя, Мария, — отзывается она.
Мария опускается на стул и не говорит ничего. Проходит еще немного времени. Клер не крошит больше хлеб. Возвращается Пьер, он рассказывает, что выбрал самый уютный коридор в отеле для Жюдит, что он видел небо, гроза мало-помалу теряет силу, завтра скорее всего будет хороший день и с самого утра, если они захотят, можно будет ехать в Мадрид, только сперва они посмотрят Гойю в церкви Сан-Андреа. Гроза опять разбушевалась, и он говорит громче, чем обычно. У него красивый голос, четкая дикция, сегодня у него дикция почти ораторская. Он говорит о двух подлинных Гойи — было бы жаль их не посмотреть.
— А если бы не эта гроза, мы бы о них забыли, — говорит Клер.
Она сказала это, как могла бы сказать что угодно другое, и все же никогда до сегодняшнего вечера она бы так не сказала. Где это произошло в тот сумеречный час, оставленный им Марией, совсем недавно, где, в каком месте отеля они сперва с удивлением, а потом с восхищением обнаружили, что так мало знали друг друга до сих пор, что, оказывается, долго исподволь готовилась эта дивная встреча, чтобы состояться… у этого окна?.. на том балконе?.. в том коридоре?.. в теплоте, нахлынувшей на улицы после ливня, под темным, таким темным небом, Клер, сказал он, твои глаза сейчас точно такого же цвета, что и дождь. Как я не замечал этого раньше? У тебя серые глаза, Клер.
А она ответила ему, что дело в освещении, что это, наверно, обман зрения, потому что вечер и гроза.
— По-моему, если мне не изменяет память, — говорит Мария, — перед отъездом из Франции у нас был разговор об этих двух подлинниках Гойи.
Пьер помнит этот разговор. Клер — нет. Ливень перестал, и они слышат друг друга. Ресторан постепенно пустеет. Гомон выплескивается в коридоры. Кажется, там сдвигают кровати. Матери переодевают детей. Вот и Жюдит пора уже спать. Пьер молчит. Наконец Мария говорит то, что надо сказать:
— Я пойду уложу Жюдит в том коридоре.
— Мы тебя ждем, — кивает Пьер.
— Я скоро.
Жюдит не упрямится. В коридоре много детей, некоторые уже спят. Мария не станет сегодня раздевать Жюдит. Она закутывает ее в одеяло, укладывает у стены в середине коридора.
И ждет, когда Жюдит уснет. Ждет долго.
III
Прошло время, и последние следы заката уже исчезли в темном небе.
— Не стоит рассчитывать, что сегодня вечером в городе будет свет, — сказала управляющая отелем. — Так всегда бывает в нашем краю, грозы здесь очень сильные, и обычно света нет всю ночь.
Света нет. Гроза еще будет бушевать, короткие ливни будут обрушиваться один за другим всю ночь. Небо все такое же низкое, и все так же ползет: сильный ветер волочит его к западу. Так отчетливо виден этот тяжелый пласт до самого горизонта. И отчетливо видны границы грозы, которая все еще силится захватить светлые участки неба.
С балкона, где она стоит, Марии видна гроза во всю ее ширь. А они остались в зале ресторана.
— Я скоро, — сказала им Мария.
За ее спиной, в коридоре, все дети уже спят. Среди них Жюдит. Обернувшись, Мария может увидеть ее — уснувший комочек в нежных отсветах керосиновых ламп, висящих на стене коридора.
— Я скоро, как только Жюдит уснет, — сказала им Мария.
Жюдит спит.
Отель переполнен. Люди в комнатах, люди в коридорах, скоро и в этом коридоре прибудет народу. В отеле больше людей, чем в целом квартале городка. А за городком тянутся дороги, пустынные дороги тянутся до самого Мадрида, к которому с пяти часов движется гроза, проливается дождем то здесь, то там, полыхает молниями, набирает силу. Когда-нибудь она иссякнет. Когда же? Она будет бушевать всю ночь.
Все кафе в городке уже закрыты.
— Мы тебя ждем, Мария, — сказал Пьер.
Городок маленький, он уместился на двух гектарах, неправильных очертаний, до отказа заполненная форма с четким контуром. А дальше, куда ни повернись, простираются поля; такие однообразные, ровные, лишь едва заметно колышутся они в ночной темноте, но на востоке как будто вдруг обрываются. Там река; за лето она пересохла, но завтра она выйдет из берегов.
Часы показывают десять. Вечер. Лето.
Под балконами отеля проходят полицейские. Поиски, должно быть, совсем вымотали их. Они тяжело волочат ноги по уличной грязи. Уже много часов прошло после убийства, и они говорят теперь о погоде, о грозе.
— Родриго Паэстра, он где-то на крышах.
Мария вспомнила. Крыши — вот они, они пусты. Тускло поблескивают под балконом, на котором она стоит. Никого.
Они ждут ее в зале ресторана, среди столиков, с которых уже убрано; они забыли о ней, сидят, боясь шелохнуться, не отрывая глаз друг от друга. Отель переполнен. Им негде больше побыть вдвоем, только здесь.
Снова раздаются свистки — на другом конце городка, далеко за площадью, в той стороне, где Мадрид. Ничего не произошло. Полицейские задерживаются на углу улицы слева, идут дальше. Это просто дозор. Полицейские проходят под ее балконом и сворачивают на другую улицу.
Десять часов или немного больше. Ей уже давно пора быть с ними в ресторане, войти к ним, вторгнуться между его и ее глазами и еще раз сообщить им свою потрясающую новость:
— Мне сказали, что Родриго Паэстра прячется где-то на крышах городка.
Она уходит с балкона в коридор, ложится рядом с Жюдит. Ее Жюдит, ее комочек среди других спящих в коридоре детей. Мария тихонько целует ее волосы.
— Жизнь моя, — шепчет она.
Малышка не просыпается. Она лишь едва заметно шевельнулась, вздохнула и снова погрузилась в глубокий сон.
И городок тоже теперь погружен в сон, в спокойный сон. Только кое-где говорят еще о Родриго Паэстре — он нашел свою жену обнаженной рядом с Пересом, оба крепко спали после любви. А теперь она мертва. Мертвое тело девятнадцати лет от роду лежит в мэрии.
Если бы Мария встала, если бы пошла в ресторан, она могла бы попросить, чтобы ей принесли чего-нибудь выпить. Она представляет себе первый глоток мансанильи, ее вкус во рту и потом — разливающийся по телу покой. Но не встает.
Где-то там, за этим коридором, за желтой трепещущей завесой света керосиновых ламп раскинулись крыши городка, а над ними ползет небо, ползет, сгущаясь и тяжелея. Кусок неба она видит в прямоугольнике открытой балконной двери.
Мария встает. Может быть, все-таки вернуться в ресторан, где они еще сидят, потрясенные внезапно поразившим их желанием, сидят одни среди пустых столиков и измученных официантов, которые ждут их ухода, но они их даже не видят.
Она снова идет на балкон, закуривает сигарету. Дождя пока нет. Что-то долго его нет. Он назревает в темном небе, но надо еще подождать. За дверью балкона слышно, как заходят в коридор мужчины и женщины. Они говорят тихо, чтобы не разбудить детей. Ложатся. Некоторое время лежат молча, надеясь уснуть, но сон не идет, и они опять начинают разговаривать. Отовсюду, особенно из переполненных комнат, доносится гул голосов, перекрываемый через равные промежутки времени неотвратимыми, как рок, шагами полицейских.
Шаги проходят, и возобновляется ровный семейный гул, неспешные, усталые, такие будничные разговоры во всех замкнутых коридорах и комнатах. За каждой дверью, на сдвинутых кроватях, в тесноте, рожденной из внезапной прохлады грозы, говорят о лете, об этой летней грозе и о преступлении Родриго Паэстры.