— Ах, простите, я забыл, — Лёня усмехнулся. — Сколько жил в Питере, потом в Москве, столько и не понимаю этой вражды.
— Это не вражда, я просто не буду жить в Москве. И вообще, чем мне заниматься?
В это время появилось странное движение на дороге, машины словно сторонились, отодвигались от обочины, а потом становились на своё место. Вдали появились проблесковые маячки скорой помощи, двух машин.
— Похоже, причина пробки — авария, — прошептала Ложкина и проводила взглядом автомобили.
— Действительно, чем тебе заниматься в Москве… Таня, я не собираюсь держать тебя взаперти, как султан. Поверь мне, здесь такие же люди, они так же с завидной регулярностью обвариваются кипятком, у них поднимается температуру, они травятся и ломают конечности, и уж точно всегда найдётся пара-другая бабушек, которые забудут, а принимали ли они свои лекарства, и примут ещё разок.
— Работать на скорой?
— Угу, я бы хотел что-то другое для тебя, но ты же меня не спросишь, — Шувалов улыбнулся так, словно ему нравился этот факт.
— И не подумаю, — подтвердила Ложкина не без удовольствия.
— Значит, долгими зимними вечерами подумаешь над этим, хотя, конечно, я надеюсь, что ты дашь согласие раньше.
— Какой же ты самоуверенный, Шувалов, — фыркнула.
— Я в тебе уверен, Танечка, а не в себе.
Запыхавшись, Ложкина поставила переноску с Алькой на сиденье у окна, своё место в скоростном «Сапсане», который буквально через несколько часов вернёт её не только в родной город повышенной влажности, но и в другую реальность — свою. Лёня устроил её вещи, и, быстро обернувшись на недовольную проводницу, которая пропустила провожающего в последние минуты перед отправлением только благодаря врождённому дару убеждения Шувалова и конечно, улыбке, которая всегда действовала безотказно на женщин любого возраста и вероисповедания, обнял Ложкину и поцеловал — нежно, легко, потом чмокнул в нос и, улыбнувшись, прошептал.
— Сообщи, как доберёшься, и как только узнаешь свой график, тут же сообщи, будем выкраивать время.
— Хорошо, — Ложкина кивнула головой, ей не хотелось спорить, ей было необходимо что-то сказать, что-то важное, сказать немедленно, но весь словарный запас Ложкиной испарился, она только и могла, что вздыхать и даже всхлипывать, борясь со слезами.
Когда Лёня уже вышел из вагона и подошёл к окну, Ложкина вдруг поняла, что должна была сказать. Глядя на Шувалова в лёгких льняных брюках, футболке поло, с очками «Рей Бан» на вороте — моветон надевать очки на голову, как ободок, плюс от этого они растягиваются, объяснял Лёня, и если нет чехла под рукой, предпочтительней такой способ, — Татьяна издала невнятный писк и побежала в сторону ещё открытых дверей, столкнувшись с недовольной проводницей.
— Девушка, отправление через пять минут, — она попыталась перекрыть ей дверь.
— Мне срочно, — парировала Ложкина и отодвинула руку миловидной проводницы, та фыркнула, но отошла в сторону.
Ложкина вывалилась из вагона прямиком на немного удивлённого Шувалова, который уже сцеловывал слезинки на щеках Тани и уговаривал её проявить выдержку.
— Я должна была сказать сейчас, — всхлипывая, пролепетала Ложкина, — я люблю тебя фрайхер фон Шувалов, люблю.
— Ты моя хорошая, — Лёня просиял, и Татьяна подумала, что никогда ещё не видела такого Шувалова, сейчас в нём отчётливо был виден восторженный мальчик-подросток, каким иногда бывал Яков. — Я тоже люблю тебя, люблю-люблю-люблю, а теперь — в вагон, — он подтолкнул Ложкину в вагон, подождал, когда автоматические двери закроются, и поезд плавно тронется, увозя Таню.
Город встретил Ложкину, конечно же, мелким дождём и серым небом, которые сменялись периодами невыносимой жары, невыносимой по Питерским меркам.
Первые дни Татьяна чувствовала себя потерянной, даже несчастной, но, после выхода на работу, всё встало на свои места. И она бы решила, что всё ей приснилось, если бы не шикарный загар, покрывающий её тело, и ежедневные звонки и переписка с Лёней.
До Нового года он приезжал четыре раза, один раз буквально на пять часов, которые они провели в постели. Лёня, в первый приезд, мужественно ел пельмени из магазина и жареную колбасу, но утром Татьяна проснулась от запаха еды. Настоящей.
Лёня, ведущий непринуждённую беседу с Алькой, а та была рада поддакивать и согласно вилять хвостом за маленькие кусочки со стола, стоял у плиты и готовил.
— Я там купил кое-что, не возражаешь?
Ложкина посмотрела на стол и подумала, что она, естественно, не возражает… но что это?
— Смотри, это оливковое масло рафинированное — для жарки, это — нерафинированное — для салата, их два вида взял, на вкус выберешь, рисовое масло, виноградное, рапсовое… Заправка и соус Гримелли, — и Лёня продолжал перечислять малозначащие для неё названия, а Ложкина даже попыталась запомнить то, что говорил Лёня, но тщетно.
— Лёнь, я ведь всем этим, — она обвела рукой кухонный стол, — не буду пользоваться.
— Я буду, — улыбнулся, — буду приезжать и кормить тебя здоровой пищей, приготовленной по здоровым рецептам, к тому же каждый продукт имеет свой особенный вкус, и всё это, — он обвёл рукой, — помогает раскрыть именно этот вкус.
— Ну, если ты для себя, — она сонно улыбнулась и села за стол, перебирая руками баночки со специями и фрукты с экзотическими овощами. Она бы даже разозлилась на Шувалова, назвала его напыщенным фон Хером или поругалась с ним, но ночь была настолько сладкой, томной, даже волшебной, что у Татьяны не было желания ёрничать — мужчина, которого она любила всем сердцем, считает необходимым атрибутом все эти «прибамбасы» — значит, пусть они будут… Пусть приезжает и готовит на её кухне, используя только натуральные ингредиенты, только проверенных производителей, пусть считает, что между рисовым маслом и виноградным есть разница — пока он целует её так, что у Ложкиной на доли секунды случается асистолия…
— К тому же, я надеюсь, что когда у нас будут дети… — вдруг услышала Шувалова, и в удивлении уставилась на него.
Дети? Они ведь говорили о масле? О соусах… о мангустине, кажется… дети?
— Какие дети, Шувалов? — нахмурилась Ложкина, — у тебя ещё есть дети?
— У меня один ребёнок, Тань, и ты его знаешь — Яков, я про наших будущих детей.
— Каких это детей?
— Которые у нас будут.
— Ну, не знааааааю, — растерянно пролепетала Татьяна.
— Тань, когда люди собираются вступить в законный брак, а мы ведь это и собираемся сделать, правильно?
— Правильно, — согласилась, не без труда, Ложкина.
— Они, как правило, планируют детей.
— То есть, ты планируешь детей?
— А ты нет? У тебя проблемы? — Шувалов озадаченно посмотрел на Татьяну. — Я просто хочу, чтобы ты знала, что если с этим могут возникнуть проблемы, я готов рассмотреть любые варианты.
— Нет у меня проблем, — перебила Татьяна, — вообще-то, я не знаю, — она моргнула, — я никогда не беременела, но я всегда очень тщательно предохранялась, очень. К тому же, обязательно посещаю врача, ты же знаешь…
— Отлично, значит, ты не попадаешь в те пять процентов, которые беременеют вопреки всему.
— Но я как-то не планировала детей. Вообще. Я и замуж-то, как-то… Ты пойми правильно, я люблю тебя, сильно люблю, может, я даже жить без тебя не могу, я скучаю по тебе каждый день, иногда плачу, сильно, потом перед собой стыдно. И поминутно проверяю телефон, вдруг ты прислал сообщение, а я не услышала. Надо мной уже смеются… мне даже завядшие цветы, которые ты дарил, выкинуть — кажется кощунством! Ты представляешь, я те розы, что ты прислал первый раз, засушила. За-су-ши-ла ро-зы! Ещё я всерьёз планирую стащить одну из твоих футболок или рубашек, я веду себя, как влюблённая малолетка, но замуж… дети… мы не торопимся?