Когда они поднялись, чтобы вернуться на ложе, колени Алиеноры горели, как и то самое место между бедер. Ее трясло. В середине, на простыне проступило небольшое красное пятно. Людовик посмотрел на него одновременно с удовлетворением и отвращением.
– Ты доказала свою чистоту, – произнес он. – Аббат Сугерий и архиепископ засвидетельствуют это завтра. – Он жестом пригласил ее вернуться в постель. Алиенора забралась в кровать и начала задергивать шторы.
– Оставь открытыми, – быстро сказал он. – Я люблю смотреть на свет; так мне лучше спится.
Алиенора приподняла брови, подумав, что Людовик в этом похож на Петрониллу. Ему тоже нужен уют и теплый свет свечи. Она легко коснулась его плеча.
– Как пожелаете, сир, – сказала она. – Я понимаю.
Он сжал ее руку, но ничего не ответил.
Алиенора закрыла глаза. На ее стороне кровати свечи горели тускло и не мешали ей спать. Под бедрами растекалось холодное и влажное кровавое пятно. Она почувствовала разочарование. Ласковые объятия и поцелуи были восхитительны, но неприятные и довольно болезненные последствия не оправдали ожиданий.
Людовик, казалось, был вполне доволен. Она подумала, доволен ли Господь и не зачала ли она ребенка. Испугавшись этой мысли, она выбросила ее из головы и отвернулась от мужа. Вскоре Людовик задышал медленно и глубоко – он заснул, однако прошло еще много времени, прежде чем ее собственный беспокойный разум погрузился в дремоту. Алиеноре нужно было о многом подумать, и не в последнюю очередь о том, как вести себя с этим незнакомцем рядом с ней, который смешал свое семя с ее семенем, что безвозвратно их связало – теперь они единая плоть.
7
Дворец Пуатье, лето 1137 года
В алом платье из тончайшего шелка, с короной Аквитании в руках Алиенора сидела в одиночестве у пруда в дворцовом саду. Неумолимое солнце палило весь день, и теперь над городом сгущались сумерки.
Никто пока не искал ее, но скоро найдут. Свобода делать все, что заблагорассудится, не для нее. Последние две недели она или участвовала в важных встречах и пирах, или путешествовала от одного места назначения к другому, всегда в сопровождении слуг, вассалов и родственников. Каждое мгновение было расписано, словно зоркий купец перебрасывал отпущенные ей часы, как костяшки на счетной доске. Даже стоя на коленях в церкви или занимаясь рукоделием, она знала, что за ней внимательно наблюдают и Людовик, и его свита. Муж не мог оторвать от нее глаз и хотел, чтобы она всегда была рядом, словно драгоценный камень, украшавший его камзол.
К ночным обязанностям она привыкла, и теперь ей было не так больно; а если Людовик дольше обычного целовал и ласкал ее – даже приятно. Если бы только он не опускался каждый раз на колени, прося Божьего благословения, до того как лечь с ней в постель, и после, благодаря Его, ожидая при этом, что жена присоединится к нему! По пятницам и воскресеньям Людовик не ложился с ней в постель, уверяя, что они должны быть чистыми перед Господом, и Алиенора в эти дни спала по старинке, обнявшись с Петрониллой, – только это было уже не то. Замужество и постель оторвали ее от детства. Петронилла требовала рассказать, каково это – спать с мужчиной, но Алиенора отговаривалась туманными замечаниями о том, что таков долг жены.
Алиенора никак не могла понять, каков Людовик на самом деле. Иногда он казался надменным и отстраненным французским принцем, взирающим на всех с высоты своего положения, но в то же время оставался ребенком, которому соперничающие за его внимание придворные указывали, что думать и делать. Как всякий ребенок, он порой бывал капризным, упрямым и неразумным. И к тому же удушающе набожным – к этому привело его воспитание церковными иерархами, а также его чрезмерная потребность в порядке и системе во всем. В отличие от Алиеноры Людовик не умел приспосабливаться к обстоятельствам. И все же французский принц бывал милым и обаятельным. Он хорошо знал природу, любил деревья и небо, наслаждался скачками в веселой компании, где забывал о надменности и улыбался – обворожительно и нежно. Алиенора находила мужа привлекательным и физически: он был стройный, даже изящный, его светлые кудри блестели на солнце, а темно-синие глаза сверкали.
Сегодня ему вручили корону Аквитании, и выражение гордости и удовлетворения на его лице, когда диадему водрузили на его чело, наполнило Алиенору скорее обидой и недовольством, чем гордостью. Людовик будто бы считал само собой разумеющимся тот факт, что Аквитания должна принадлежать ему, потому что так было угодно Богу. Когда ей тоже надели корону, Алиенора, достаточно трезво смотревшая на мир, озаботилась тем, чтобы обуревавшие ее чувства не отразились на лице, но, увидев его сидящим в герцогском кресле с блеском превосходства в глазах, она снова ощутила прилив горя и одиночества из-за смерти отца и окончательно осознала, что Людовик никогда не сможет занять его место.