У отца были там охотничьи угодья, где он держал своих драгоценных белых кречетов – самых жестоких хищников во всем христианском мире, мужественный символ герцогов Аквитании. Алиенора помнила, как стояла в мягком сумраке конюшен и держала на запястье одну из птиц. Та цеплялась за кожаную перчатку кривыми когтями и поблескивала черными глазками-бусинками. А потом она вынесла птицу на воздух, подбросила вверх и кречет полетел, резко взмахивая белыми крыльями под звон серебряных бубенцов. Запоминающаяся минута власти.
Петронилла внезапно перестала массировать и тихо охнула:
– Алиенора…
Она открыла глаза и в первую секунду ничего не увидела на свету. Еще не отойдя от своих размышлений, она изумилась и испугалась, разглядев, что к ней приближается Людовик, а на его запястье восседает белый кречет. В первую секунду она решила, что это видение. Алиенора вскочила с постели под громкое биение сердца. Разбуженная Бланшетта залилась пронзительным лаем, отчего птица сердито захлопала крыльями.
Людовику едва удалось увернуться, чтобы не попасть под крыло.
– Избавься от собаки! – рявкнул он.
Петронилла схватила Бланшетту и, бросив возмущенный взгляд на Людовика, вышла из спальни. Алиенора уставилась на мужа. В мятой и пыльной одежде, исхудавший, осунувшийся, – она с трудом его узнавала.
– А я и не знала о твоем возвращении. Ты ведь не послал гонца. Почему у тебя один из моих соколов?
– Я хотел сам тебе рассказать. – Он вынул из-за пояса перчатку с крагами и передал жене. – Де Лезе объявил, что больше тебе не подчиняется, и забрал твоих птиц, бросив тем самым вызов. Эта птица находилась в спальне, где я убил его. С тех пор держу ее при себе в знак того, на что я готов пойти, защищая твое имя. Видишь, у нее на перьях еще сохранилась кровь предателя.
У Алиеноры все сжалось внутри. Глаза Людовика напряженно и опасно поблескивали. Казалось, он в любую секунду готов выхватить меч и заколоть первого встречного просто из удали. Она вдруг очень обрадовалась, что Петронилла вышла из комнаты.
– Ты убил де Лезе? – Она надела перчатку.
– Это было необходимо, – резко произнес он. – Они бросили мне вызов. Я проявил снисходительность к жителям Пуатье, но в Тальмоне пришлось продемонстрировать суровость. – Он хмуро посмотрел на жену. – Незачем было Сугерию мчаться в Пуатье. Я отлично справлялся самостоятельно, а его приезд ослабил мои позиции. Теперь все считают меня слабаком, на вторых ролях, ведомым, но я им показал, всем показал. – Лицо его скривила гримаса. – Де Лезе отрекся от своей клятвы и опозорил нас, забрав кречетов. Догадываешься, что я сделал?
Алиенора покачала головой, настороженно глядя на мужа.
– Я собственным мечом отрубил ему руки и ноги и приказал прибить их к воротам замка – в назидание другим. Пусть никто не смеет брать то, что ему не принадлежит, или обманывать меня.
Глаза его казались почти черными из-за того, что расширились зрачки, и Алиенора испугалась, не зная, чего ожидать от него еще. Пред ней стоял не набожный и неуверенный юнец, а дикое и свирепое существо. Она протянула руку в перчатке и попросила:
– Дай мне птицу.
Людовик пересадил сокола на запястье Алиеноры, и теперь уже оба уклонялись от взмахов крыльев. Алиенора почувствовала вес птицы, ее невероятную силу. Кречет – самая большая и красивая разновидность сокола. Он уступает в силе только золотому орлу.
– Suau, mea reina. Suau, – забормотала Алиенора на своем южном наречии. – Спокойно, моя королева, спокойно.
Она поглаживала соколиную белую грудку, приговаривая ласковые слова. И постепенно птица перестала хлопать крыльями и перебирать лапами, цепко обхватив руку Алиеноры. На макушке кречета осталось коричневое пятно.
Людовик не сводил глаз с Алиеноры, по-прежнему тяжело дыша, и пока она успокаивала птицу, он тоже успокоился и уже не смотрел так дико.
– Ты поступил, как счел нужным, – сказала она.
Он напряженно кивнул.
– Да, как счел нужным, – повторил он и сжал кулаки. – Сугерий доложил мне, что ты потеряла ребенка.
Ее пронзило горе и чувство вины, но она сохранила спокойствие из-за птицы на руке.
– Этого не должно было случиться.
– В праздник святого Дионисия, как мне было сказано, – чуть ли не с упреком произнес он. – Бог, должно быть, был чем-то недоволен. Мы, наверное, провинились перед Ним, раз Он забрал свою милость. Я помолился и покаялся в соборе Пуатье.
– Я тоже молилась.
Мысль о потерянном ребенке стала ее безмолвной мукой. Она ощущала потерю так, словно ее собственная жизненная искорка не загорелась. Неужели она действительно совершила проступок? Это не давало ей покоя.