Теплота по телу, легкое головокружение от винограда и сока незримого плода любви, созревшего и сочившегося прямо по моим венам – к сердцу.
Лишь скромность и правила приличия не давали мне буквально наброситься на нее, вцепиться губами в ее шею, обхватить тонкую талию и прижать к себе, чувствуя жар плоти.
От вина ее щечки зарделись. Глаза сверкали, как огоньки маяка в бездне бушующего моря; они вели заплутавшего путешественника, чье сердце мертвело от одиночества и серости дней, к спасению, к простой и очевидной вере, что все не зря и что впереди еще много дней, озаренных любовью.
Ее любовью.
– Я опьянела, – тихий смешок. Нежный, женственный.
– Хорошо, – я не мог позволить себе смотреть по сторонам; центр мироздания – она.
– Что я делаю?
Она отвела взгляд, поставила бокал на журнальный столик, встала и повернулась спиной, но не решалась сделать первый шаг. Виктория словно на распутье: то ли уйти навсегда, то ли остаться навсегда.
Снова.
Надо решить сейчас.
Но решение было принято давно.
Она это знает… и я.
Я встаю. Отпускаю руки в свободное плавание и как можно нежнее касаюсь ее талии. Руки скользят по глади, расплываются в разные стороны, чтобы встретиться и прижать ее к себе. Моя голова тонет в ее непослушных волосах, пахнущих ромашкой и ванилью, и пробирается к горячей щеке, по которой скатываются одинокие слезы.
Она не двигается. Дрожит, словно только что искупалась в холодном озере.
– Так лучше?
– Да, – шептала она.
– Расскажи, что волнует тебя. Я, возможно, помогу и развею твои сомнения. Раздумья.
– Слова не помогут.
Она проворно повернулась ко мне лицом, не разрывая объятий. Наши губы почти касались друг другу.
Я не мог унять дрожь.
– А что поможет?
– Ты знаешь.
Вспышка перед глазами от прикосновения к ее губам.
Короткий несуразный поцелуй, словно дождь в зимнюю пору, быстро стирается перед страстным танцем языков двух душ, стремящихся объединиться, стать единым целым – Вечностью, в которой нет одиночества, боли и страха. Только они – двое, потерянные в дымке времени, чтобы обрести то, чего были лишены.
– Ты хочешь…
– Не надо говорить.
Наши губы неразлучны.
Я раздеваю ее, она – меня.
Шаг за шагом, и мы бросаемся в плен мягкой кровати, голые и беззаботные.
Ее нагота еще больше кружит голову. Богиня. Свет моих чресл. Белая шелковистая кожа, волнистые изгибы фигуры, украшенные россыпью веснушек, упругие наливные груди с розовыми сосками, торчащими от порыва страсти, треугольник светлых – почти невидимых – волос между ног.
Я целую ее. Она горит, изворачивается, как дикая кошка.
Стонет.
Я – погружаюсь, захлебываясь. И исчезаю в ней. Весь – без остатка.
Мы любим друг друга, двигаясь в такт с музыкой, что играет только для нас. В такт с биением двух сердец, бьющихся в унисон. Я никогда не любил, но в ту ночь понимал, что это и есть – то самое, неуловимое и для многих недосягаемое.
– Люби меня. Люби.
Я вспыхнул, чтобы сгореть. Чтобы переродиться.
Мы курили прямо в постели. Дым, сизый и дико дурманящий, витал по комнате, поднимаясь к глянцевому потолку, в центре которого висела ромбовидная люстра.
Я представлял, что кровать – облако. А все, что окружало нас – ночное небо, устланное мириадами звезд. Все выше и выше – туда, где вечный простор.
– Ты веришь в полную свободу? – спросил я.
– Да, – не думая ответила Виктория.
Я удивился.
– Но мы скованы. Политически, социально и…
– Не говори за всех. Это ты скован.
– Нам говорят, что делать, куда идти, где умирать. Все расписано. Демократия – пшик.
– Давай я расскажу тебе одну историю, и ты все поймешь.
– Давай.
– Жил-был мужчина. Седой. Худой, как стручок. И хромой, потому что одна нога была длиннее на шесть сантиметров. Всю жизнь прожил он в одиночестве – в домике на холме, вдали от людской молвы. Жил-поживал, бедно, скромно и смиренно. Шесть дней трудился: трудился в доме, чтобы было где жить, в огороде, чтобы было что есть; трудился дворником в близлежащей деревне, где местные жители одаривали его за труд мясом, яйцами и молоком. Седьмой день он отдавал Богу и отдыху. Утром молился в местной перекошенной церкви. После полудня садился в лодку, что сделал своими руками, и уплывал туда, где нет никого – только он и голоса природы: пение птиц на берегу, трепыхание воды о борта лодки, шум ветра, играющего по водной глади озера.
Так и жил он до седых волос. Чувствуя себя свободным и в равновесии с Богом, с собой, с душой.
А потом он встретил девушку невиданной красоты. Ей было шестнадцать. Пухлые щечки, игривые глазки, вздернутый носик. И бесконечно длинные пряди волос.