Я больше никого не искал. Я убегал от неизвестных преследователей: от шляп, от вывесок, от фокстротов. Полицейские недоверчиво оглядывали меня, а звезды кичились миллиардами километров — они были еще недоступнее, чем бары и чем зрачки. Наконец, мне показалось, что я нашел лазейку. Пустые ступени широкой лестницы уводили наверх. Однако тотчас же я услышал чужие шаги, сухие, как щелк „ремингтона“. Я оглянулся. За мной бежали костыли. Я попробовал улизнуть. Едва дыша взобрался я наверх. Бездомные собаки лизали призрачный сахар собора Сакре-Кэр. Они выли. Кроме них выла скрипка, и, купая осторожные усики в теплой пеке пива, приказчики средних лет танцовали „яву“. Внизу потея метался, оранжевый от золота, от крови и от огней, вымышленный город. Я глотал горячий пар и задыхался. Костыли все же нагнали меня.
— …Тридцать две различные позы за четыре франка, и отравленный газами герой войны…
Когда я бежал вниз, позади еще щелкало палисандровое дерево и сухое горе. Тридцать две позы множились, они выпирали из освещенных окон. Прошло немало времени, пока я добрел до Сены. Как ни в чем не бывало, она качала идиллические баржи и луну. Если багры полицейских искали утопленника, то и это могло сойти за рыбную ловлю. Я залез под мост. Там пахло прошлым столетием и испражнениями. Верлен подвыпив декламировал стихи, а умиленные пискари требовали удочки. Но и здесь плотная тень подступила ко мне. Непомерно длинная шея и пятнистые лохмотья напоминали жираффа. Это существо должно было лизать зеленую муть быков.
Я ждал брани или побоев, как святотатец, нарушивший сон мумии. Но тень запела. Да, она именно запела, голосом ржавым и зловещим, как скрип церковных дверей:
— „Здесь ча-а-асы, проходят как минуты“…
Тогда я не выдержал, я сел на кучу мусора, обнял свои колени и заплакал.
Товарища Юра я нашел только утром. Его кровать не была смята. Он сидел в шляпе и со мной не поздоровался. Я не стал его допрашивать. Я ведь не верил больше в магический фильтр окошка. Я знал, что всю ночь он тоже метался по черному и невыносимо яркому лабиринту, догоняя тень в лайковых перчатках, тень, которая пахла фиалками и копила ренту. Его просьба показалась мне простой и естественной, как „дайте прикурить“.
— Мне нужны деньги.
Я дал ему четыреста двадцать франков, полученные от господина Пике.
— Мало. Она хочет пять тысяч. Возьмите у Пике или у Луиджи, все равно у кого. Но скорее!..
— Хорошо. Я попытаюсь. У Луиджи вряд ли удастся — он фантаст, но он хитер как торговец кораллами. У Пике легче. Если нажать ту вещицу, совсем легко. Я достану вам пять тысяч. Я ведь теперь не живу. Я только выполняю чужие приказания и курю папиросы. Кстати, Паули приказала мне достать вас.
— К чорту! Какая Паули? Ах, та!.. Пусть и не думает. Я ее видеть не могу. Вы, что же, сводником сделались?
— Да. Сводником. Убийцей. Вором. А главное тенью.
— Слушайте, достаньте мне пять тысяч. У нее…
Я перебил его:
— Да, да, я знаю. У нее вместо рта копилка и глаза смерти. Я скоро нажму ту вещицу. Но возьмите ваш конверт. При такого рода занятиях неудобно носить на себе чужие тайны. Может быть, в нем какие-нибудь документы?..
— Документы?
Юр очень громко, неестественно, скажу: отвратительно, засмеялся. Он разорвал конверт и вынул обыкновенную ученическую тетрадку с метрической системой на обложке. Приняв патетическую позу провинциального памятника, он прочел мне стихи, нелепые, задушевные и вдоволь пошлые о „багровой заре“, о гибели „желтого дракона из Амстердама“, стихи, посвященные некоей „комсомолке, другу и товарищу Тане“. Читал он по-актерски, завывая, останавливаясь, чтобы переждать слезы и аплодисменты, руками поясняя различные глаголы. А прочитав он в бешенстве стал рвать тетрадь и швырять в меня клочки бумаги. Презрение сказалось также в неожиданном переходе на „ты“.
— А ты-то!.. Ты даже погибнуть как следует не умеешь! Так только, вибрируешь…
Я взглянул на него. Уже не было ни крови, ни цвета волос, ни движения губ. Большая белая тень мучительно билась под чердачным оконцем. Плачьте, товарищ Таня, — Юр погибает. Я знаю эту отчужденность — он обречен. А я? Надо мной некому, плакать, и старая тень, шнырявшая под мостом, не помянет меня в своих ночных завываниях.
14
Нечто лабораторное
Отчет Паули был краток. Я опустил все патетические мелочи ночи: подтяжки, костыли, „песню песней“ под мостом, разорванную тетрадку. Я ограничился наиболее существенным — он не придет. Он никогда не придет. Следует искать другого — Муссолини, меня, первую тень, которая, когда зажгут фонари, покажется на бульваре Гарибальди, тень строительного подрядчика или ревербера. Я ожидал истерики. Я держал наготове стакан воды и заботливое сердце. К моему удивлению, Паули спокойно меня выслушала. Она даже улыбалась. С видом озабоченным, однако беспечным, она предложила мне: