— Ну конечно, мы по своему сознанию ниже рядовых колхозников, — иронически проговорил Игорь.
— Смотря, Игорь, что считать сознанием. У каждого сознания есть свое бытие. Ты ведь еще не знаешь, сколько заработал в колхозе, хватит ли тебе этих денег, чтобы прокормить и одеть себя. Ты ведь еще не пробовал хлеба, который вырастил своими руками. А вдруг он горек покажется тебе? Нет! Пока никого. Вот разве что Андрей Кочергин. Его, пожалуй, я бы в колхоз принял. Он всей душой в колхозе.
— И думает стать педагогом, — неожиданно, словно соскочив с невидимой пружины, выпалил Игорь.
Русаков не смутился:
— Да, Кочергин хочет поступить в педагогический институт. Прекрасный будет педагог. Человечный, с большой выдержкой. И мы с ним уже договорились, что работать он будет в нашей большепустошской школе. Такого, как видишь, мы не только готовы принять в колхоз, но и доверим ему своих ребят.
Игорь понимал: и этот последний бой им проигран. Пожалуй, он может идти. Заспешил и Баканов, но его остановил Русаков.
— Давно у вас в райкоме Яблочкина?
— Скоро год… А до этого два года вела начальные классы.
— И как?
— В школе работала очень хорошо. Высокая успеваемость ребят, отличная дисциплина, общественница. Да и у нас показала себя энергичным работником. Ведь если откровенно говорить, это ее заслуга, что целый класс остался в Больших Пустошах… Я собирался в учебный отпуск — в голове экзамены, не до того было…
— Жалко.
— Что жалко?
— Жалко, что не до того было, — сказал Русаков.
— Но Яблочкиной нельзя отказать в политическом чутье… К сожалению, у нее маловато душевной чуткости. Проблему видит, а человека не замечает. Увлекается масштабами, а нет, чтобы поглубже в жизнь заглянуть.
Кто знает, откуда возникают, как распространяются и доходят до людей слухи в деревне. Один узнал, другой передал, третий услышал — и пошла земля слухом полниться. И вот поди ж ты, едва уехал Баканов, а уже в дверях показался Игнашов и прямо с ходу спросил Русакова:
— Иван Трофимович, а верно говорят насчет Баканова… Ну, в общем, и комсомол тоже не против — кто хочет, может уехать?
— Пожалуйста.
— Иван Трофимович, вы понимаете, обидно, столько лет учился и вдруг… А учиться охота. Тем более, что средства позволяют.
— Раз средства позволяют, отчего не учиться? Тебе от колхоза бумажка нужна?
— А какую дадите? — поинтересовался Игнашов.
— Работал столько-то недель… Все же стаж.
— Ладно уж, не надо бумажки.
— Тебе видней. Так куда же ты думаешь поступить?
— На филологический, Иван Трофимович. Главное, успеть заявление подать.
— Успеешь! Желаю счастливого пути.
В комнату шумно ворвалась Лукерья Кабанова. В широкой юбке и прическе, напоминающей конский хвост, она шагнула к столу и решительно спросила:
— Это вы, Иван Трофимович, всякие преграды мне чините?
— Какие преграды? — удивился Русаков.
— Известно, какие. Я вам уже сказала: больше в кладовой работать не буду. Так почему меня на работу в райпотребсоюз не принимают?
— Кто не принимает, того и спроси.
— Ты, говорят, шеломовка. А я никакая не шеломовка. Я сама по себе.
— Так что же ты хочешь от меня?
— Бумажки, что колхоз не возражает.
— И всего-то?
— Вам всего-то, а мне всё!
Получив справку, Лукерья Кабанова сбежала с крыльца и бросилась к своему дому, что стоял рядом с правлением. В открытое окно было слышно, как она закричала на всю деревню:
— Яблоки воровать, а вот я вас!
В саду Кабановых что-то зашумело, затрещало, — видимо, это ребятишки спасались от рассерженной Лукерьи. И с тем же неистовством, которое так напугало мальчишек, она набросилась на свою бабку, сидящую у заваленки:
— А ты чего, старая, смотришь? Мальчишки яблоки рвут, а тебе хоть бы что.
— На то они и мальчишки, чтобы яблоки рвать, — закряхтела бабка. — Вот помню, однова, когда я еще маленькой была, приехала к нам тетка Фрося, и пошли мы на ярманку…
— Не выдумывай, старая. Чего ты там болтаешь. Какая такая тетка Фрося! Какая такая ярманка! И ты не была маленькой.
Русаков покачал головой и вздохнул, сочувствуя горькой судьбе старой бабки. Ну что ж, не будем жалеть, что Лукерья Кабанова не будет работать в колхозе. Счастливого пути в райпотребсоюз.
Игорь пришел домой хмурый. Никто его не понимает. Ни Андрей, ни Богданова и даже мать. Узнала про спор с Русаковым и тоже накинулась: «Не лезь не в свои дела! Комсорг не комсорг, а материнское молоко еще не обсохло на губах». Во дворе мимо окон прошел Игнат. Вот еще один уговаривающий пожаловал.