Одному ветру, что лето, что осень, — повсегда хорошо. Пропитанный розовым маслом, выскользнул он из кустов шиповника, облизывая губы. Нашалил ветр чего-то там, невзирая на нешуточный отпор и колючесть характера розы. Даром, что ли, дикая она?!
Уговорили-таки ласточки небо не плакать. Обойдётся как-нибудь ныне без дождя. Будет его! Лета, лета ждём, его одного…
Сколь ни было б лет…
Посреди двора, с сердитым видом сидел птенец зарянки. Поперёк себя шире, он прятал подбородок в пуховый воротник и исподлобья, на всякий случай даже несколько сурово, оглядывал местность, на которую взирал снизу вверх впервые в жизни, ибо сил хватило пока только на то, чтобы спланировать из гнезда на землю.
Посидев минут с пяток, птенец почесал пятку о камешек, прочистил горло писком и неумелым, срывающимся баском поинтересовался:
— Ну-с. и долго я ещё буду ждать?
— Чего, милый, чего?! — Не медля ответствовала мать с нижней ветки вишни, она с детства побаивалась высоты, и предпочитала именно их.
— Да как же это?! — Возмутился птенец. — Ку-у-ушать!
— Так ты поднимайся сюда, всё уже готово, только клювик помыть…
— Хочу ту-у-ут! — Заупрямился младенец.
— Да как же это?! — Запричитала мама зарянка. — Отец! Оте-ец!
Папа птенца, обыкновенно занятый лишь собой, отвлёкся от самолюбования и, подхватив на лету небольшого жука, направился к ребёнку.
— Нет-нет! Не туда, неси жука сюда, иначе он ни за что не научится летать! — Запротестовала зарянка, и её супруг, убеждённый в исключительности своей личности, со словами:
— Я умываю руки, на тебя не угодишь. — Проглотил жука сам.
Поправляя шмеля, как заколку с волосах, сине-фиолетовый чертополох, что присутствовал при сём, не сдержался и почал было поучать мальца:
— Вот мы в твои годы…
Зарянка не дала своё дитя в обиду даже цветку, и пресекла укоризну на корню, хотя и деликатно, но категорично:
— Так-то он хороший мальчик, и чистоплотный, и не привереда. Мал ещё, первый раз ступил за порог гнезда…
— Ну, коли уж так, назад дороги нет, пусть обустраивается. — Предложил сговорчивый чертополох. — Тут трава высока, нехожена-нечёсана, пусть его, не обидим.
— Правда?! — Обрадовалась зарянка. — Присмотрите?!
— А как же! Присмотрим! — Подтвердил цветок.
Невзирая на то, что зарянке приходилось хлопотать и об своих остальных детях, о тех, которые не решились ещё выйти из-под родительского попечения, да к тому ж строилось её радением второе гнёздышко для будущих ребятишек, птица помнила про первенца. Она находила время, дабы навестить его, принести гостинец, пригладить непослушный завиток на затылке. Потому, как дети… они для всех — дети. Будь ты хотя крокодил, или другая какая тля, покуда есть, кому прикоснуться губами ко лбу, проверить, нет ли у тебя температуры, ты малыш, сколь ни было бы тебе лет.
Голуби
— Скажите, любезный, не водили ли вы когда голубей?
— Представьте, и в детстве водил, и теперь! У нас небольшая уютная голубятня на крыше сарая. Это такое счастье, глядеть сквозь просвет голубиных крыл на голубое небо, а после стоять покорно, ожидая, покуда, перемешав чашу небес, не утомятся они и не хлынут водопадом, да примутся гладить по плечам, щекам, волосам, будто успокаивая: «Мы тут, все тут, мы не покинем тебя, не улетим в никуда и никогда…»
— Ну, а коли случится что с вами, куда их девать тогда?
— Не знаю. Не думал.
— А зря…
Вяхирь, дикий лесной голубь цвета грозовой тучи, был недоволен: и округой, и сумраком дня, и самим собой. Он охал на все лады рваным, плохо поставленным баском. Несведущему могло показаться, что где-то в глубине леса сидит баба на обитом бархатом мха пне, и хлопая себя по рыхлым, тучным бокам, воздыхает, стонет, стенает, да клянёт без стыда: тяжёлую свою судьбу, нелёгкую — прочих, покинувших и её, и этот свет не по своей воле.
Отчего эта баба не на хозяйстве об эту пору, светлым, не праздничным днём, то на ум не приходило, уж больно надрывно и откровенно звучал тот плач, то рыдание.
Вовлечённая однажды в течение жизни, баба, впрочем, почти как и всякий, не имела ни мочи, ни ума, ни воли свернуть или пойти ему супротив. А вяхирь, ибо ворчал-таки в лесной чаще именно он, было довольно доволен своим бытием, и волею своей, которую не усматривал, не выискивал, а дышал которою с проклюва и до старости, в паре со своею единственной, любимой голубкой…