— Понятия не имею! Я не птица, чтобы разбираться в подобной чепухе. Нет у меня ни клюва, ни крыльев!
— Насчёт клюва я бы поспорил, а вот относительно крыльев ты совершенно прав.
Ласточки. Отец и мать. Суетятся подле своего ребёнка. То снимут пушинку с пухлого плеча, то мушку поднесут: «Открой ротик, скажи «А-а-а!». И всё для того, чтобы был уверен в себе, как в них. Время от времени родители хвалят сынишку: «Да какой же ты умничка!», а после с призывом: "Делай, как я!", в котором и страх за птенца, и едва заметное понукание, срываются влёт, к воде, с надеждой поглядывая на меня в окошко, дабы выудил ребёнка, если что, как бывало уже не раз.
Напротив дома через дорогу — карусель отломанной макушки несломленного до конца ясеня, — рано радовался ветер, он ещё обрастёт. Резвятся на нем дрозды, обучают свою малышню уворачиваться. Покуда от хлёстких веток, а там и от прочих ударов судьбы.
Родители… Они ж недаром таковы, ибо радеют за нас, детишек, и собственным примером вручают то умение в наши руки, дабы передать дальше, чтобы недаром всё, не попусту эта, начавшаяся нЕкогда, череда рождений и…
— Займёшься ты ребёнком, в конце-то концов?!
— Некогда мне! Не-ког-да!..
Разве это возможно
Крона леса словно бы покрылась ржавчиной. То ли от сырости вечерней, то ли вымазалась в краске пробивающихся сквозь створку горизонта солнечных лучей. Выпитый почти до самого дна день, над которым кружили рыбками раскрученные горячей ложкой солнца чаинки облаков, остывал понемногу, так что его уже можно было удержать в руках, и не ожечься.
Хорошо, если мгновения всякого дня выходит разложить перед собой, как перенявшую жар полдня морскую гальку, рассмотреть каждый камешек, коснуться белого тонкого налёта соли, прижаться щекой, дабы ощутить стёртую волнами, ноздреватую кожу, мерцающую затаённой неглубоко слюдой, творящей изо всякого почти побережья свой блистающий мир. Сидишь, щуришься на слепящую воду и прильнувшее к ней небо. Случается, что солнцепёк тушуется ненадолго перед тучами, чем кому-то даёт передохнуть, зато иным позволяет лучше понять прелесть безудержного небесного сияния.
— Коротко лето, не правда ли? — Подаёт голос некто, с ног до головы прикрытый пляжным полотенцем.
— Как жизнь… — Ответствую я, пожимая обгорелым, шелушащимся, на манер сосновой коры плечом.
— Ну что вы, право! Не идёт ни в какое сравнение! — Возмущается случайный сосед и садится, да так скоро, что прилипшие к спине плоские камни не успевают осыпаться, отчего он делается похожим на черепаху.
— Так ли? Рассудите сами! — Сдерживая улыбку, отвечаю я. — Готовимся к настоящей жизни, как к лету, а она и есть та самая с первого мгновения, ну и опалит запоздалым озарением про то, так что носишься после с ожогом до последнего, да воздыхаешь, как оно было… тогда. Не успеваешь порадоваться. Всё в тоске и печалях.
— А если и так, что ж теперь? — Лениво пугается собеседник.
— Радоваться надо!
— И чему же? — Зевает он.
— Всему! Каждому дню, что дан. Ибо жизнь, она известно чем заканчивается.
— Да уж. Ничем.
Славно оно, эдак-то рассуждать о бренности на морском берегу, вдыхая звуки и прислушиваясь к запахам, полагая, что это будет длиться, если не вечно, то уж точно — ровно столько, сколько захочется.
— Пока не надоест?
— А разве это возможно?
— Что?
— Да наскучило чтоб…
Если присмотреться…
Цветок цикория прозрачен на просвет. Все его намерения на виду. Никаких тайных замыслов и скрытых от мира притязаний. Одно только тревожит его — слишком уж мал и незаметен след, что оставляет он на земле. Так — наподобие муравьиной норки, с пристыженной, осаженной дождём щепотью песка подле, кой пробиваясь к свету вытеснил некогда собой стебелёк. Только и всего.
— Тебе-то хорошо-о! — Позавидовала цветку муха, и поворотила не туда, — заместо сада к крыльцу, да с перепугу заметалась, замешкалась, задержавшись на пороге, отчего застряла в щели между ненадолго приоткрывшейся зачем-то дверью и притолокой.
Тщится теперь муха вырваться, зудит, взывает напрасно, в ожидании покуда откроет кто двери, вызволит её, бедолагу. В пристенных стенаниях мухи слышится явственно: «Вам то что-о-о… хорошо-о-о…», из-за чего жалко делается ту, которую в иной час не то пожалеть — прибить хочется из-за ея назойливого нрава, дерзости и бесцеремонности.
— Ну, куда, куда в варенье-то! Не для тебя поставлено! — Кричишь этой мухе46, что вовсе не пчела, да после вычерпываешь ложкой из розетки в рукомойник, где ступали её стройные щекотные лапки. До самого дна.