И не знаешь ты, что зарей в Кремле
Легче дышится — чем на всей земле!
И не знаешь ты, что зарей в Кремле
Я молюсь тебе — до зари!
И проходишь ты над своей Невой
О ту пору, как над рекой-Москвой
Я стою с опущенной головой,
И слипаются фонари.
Всей бессонницей я тебя люблю,
Всей бессонницей я тебе внемлю –
О ту пору, как по всему Кремлю
Просыпаются звонари…
Но моя река — да с твоей рекой,
Но моя рука — да с твоей рукой
Не сойдутся, Радость моя, доколь
Не догонит заря — зари.
— Поэтический вечер объявляется открытым, — Юрий ей похлопал, а Маша дурашливо поклонилась. — Кто автор?
— Марина Цветаева.
— Кстати, Маш, давно хотел тебя спросить: а ты сама стихи пишешь?
Она досадливо наморщила нос.
— Нет, увы, я бесталанна. Ни стихи, ни проза у меня не получаются. В юности пыталась что-то рифмовать, кровь-любовь, так и бросила.
— Ты стихи намеренно заучиваешь, или они сами собой запоминаются?
— Когда как. Иногда сами после первого прочтения в голове застревают. А иногда я сама их заучиваю, потому что очень образы нравятся.
— Прочитай, пожалуйста, последний стих, который тебе запомнился.
Она задумчиво посмотрела на него:
— Я думала, что главное в погоне за судьбой –
Малярно-ювелирная работа над собой:
Над всеми недостатками,
Которые видны,
Над скверными задатками,
Которые даны,
Волшебными заплатками,
Железною стеной
Должны стоять достоинства,
Воспитанные мной.
Когда-то я так думала
По молодости лет.
Казалось, это главное,
А оказалось — нет.
Из всех доброжелателей никто не объяснил,
Что главное, чтоб кто-нибудь
Вот так тебя любил:
Со всеми недостатками,
Слезами и припадками,
Скандалами и сдвигами
И склонностью ко лжи –
Считая их глубинами, считая их загадками,
Неведомыми тайнами твоей большой души*.
Юрий какое-то время молча смотрел на Машу, а потом, наконец, отмер:
— Блин, Маша, вот как ты это делаешь, а?
* Стихотворение Екатерины Горбовской
Глава 16. Свидание — окончание
— Я не люблю личные вопросы, — Маша, наконец, привыкла без смущения смотреть ему в глаза. — Не люблю, когда пытаются залезть в душу. Мы и с Люсей подружились потому, что она у меня никогда ни о чем не спрашивала. Когда человек готов, он сам все рассказывает. А когда не готов, от расспросов портится настроение. Можно, я не буду тебя спрашивать, почему ты ушел из полиции, какие деньги в этом замешаны и что за ранение у тебя было? Или ты хочешь об этом поговорить?
Юрий прислушался к себе.
— Нет, Маш, не хочу. Нет ничего в этом интересного.
Он с удивлением понял, что воспоминания о случившемся уже не вызывают в нем горечи и обиды, как еще буквально месяц назад. Вообще никаких чувств не вызывают. На смену возмущению и злости наконец-то пришло безразличие.
— Я вообще не очень интересный человек, оказывается, — он усмехнулся. — Особенно, по сравнению с тобой. Как-то даже обидно. В сорок два года даже и рассказать о себе толком нечего. Жизнь неожиданно быстро перевалила за экватор, и я оказался к этому не готов.
Они уже давно закончили ужинать, разделались с десертом и просто сидели за столом в полутьме пустого зала, наслаждаясь общением и близостью друг друга. Оба были расслаблены и задумчивы. За окном по трассе в темноте проносились редкие огни спешащих куда-то автомобилей.
— Как у тебя появились Зина и Иван? — спросил он. — Или это тоже личный вопрос?
Маша улыбнулась очень светло.
— Очень просто. Зина с первого класса учится в моей школе. Она единственная Зина во всей школе, поэтому я ее и запомнила. Ее мама пила, и Зина очень рано стала самостоятельной. Она всегда была очень боевой девочкой, давала отпор всем своим обидчикам. Дралась на переменах постоянно. Мне она нравилась. Когда я узнала от директора школы, что у нее умерла мама и они с братом остались одни, я решила взять их к себе.
— Боевая — это не то слово. Да она ж оторва, Маш, это сразу видно. Как ты не побоялась привести ее к себе в дом?
— Она хорошая, Юр, — Маша посмотрела на него с упреком, даже немного сердито. — Поверь мне, через меня проходит много детей, и среди них есть и по-настоящему злые, испорченные мальчики и девочки. Она не злая и не испорченная. То, что снаружи, это просто защитный костюм из колючек и хамства. И она меняется в лучшую сторону, учится быть мягче и сдержанней. И с Лукой они учатся ладить. Я считаю, мне с ней повезло. Ну, а про Ванечку даже и речи нет, он моя любовь, вот и все.
— А что сказала тебе твоя мама?
— Да я все детство бездомных кошек и собак домой таскала, — засмеялась Маша. — Так что мама не была шокирована. Конечно, с Зиной они не ужились, всю самоизоляцию скандалили. Я даже хотела на съемную с детьми уйти, но тут очень кстати всплыла квартира Зинаиды и Ивана. Ну и Люся предложила в деревню поехать, отдохнуть.
— Что за квартира?
— Их мать им оставила свою двушку. Скоро как раз будет полгода со дня смерти, дети вступят в наследство. Квартира убитая, нуждается в ремонте. Зина сказала моей маме, что, когда мы ее отремонтируем, мы туда съедем. Мама уж и отчаялась меня куда-нибудь отселить, а тут такой шанс. Так что, скрепя сердце, но на Зину она дала свое согласие.
— То есть ты еще и квартиру Зинину ремонтируешь. И я почему-то уверен, что на свои деньги. И в наследство вступать тоже ведь деньги нужны?
— Да все у меня нормально с деньгами, не волнуйся, — отмахнулась Маша.
— Я ведь у Люськи могу спросить, — пригрозил он.
— Ладно, я взяла кредит на ремонт.
— А выплаты на детей?
— Выплат пока никаких нет, дети до конца не оформлены. Вот приедем в Москву и усыновимся.
Он покачал головой.
— Ты ненормальная.
— Почему? Потому что вкладываюсь в своих детей? Так я вообще-то собираюсь с ними жить одной семьей. А ты? — она посмотрела на него смеющимися глазами. — Ты нормальный? Ты тратишь сотни тысяч рублей своих личных денег на восстановление церкви. И не спорь, все в деревне знают, что это ты спонсируешь стройку. И что тебе на это говорит Люся?
Юрий не удержался, захохотал.
— Да, Марьванна, ты меня уела. Люся говорит, что я съехал с катушек на почве злоупотребления спиртными напитками.
— Ну, вот видишь. Ты меня считаешь ненормальной, а Люся тебя считает спятившим алкоголиком. И кто прав? Разве это важно, кто кем тебя считает, кто какой ярлык на тебя навешивает? Важно, что ты получаешь удовольствие от того, что ты делаешь. Или веришь во что-то, в кого-то — в Бога, в то, что можно полюбить чужих детей, и живешь в соответствии с этим. Это же такое счастье — иметь возможность делать то, что считаешь нужным и необходимым.
— Маш, а ты знаешь, я ведь совсем не верю в Бога. Всю жизнь был циником и атеистом, и сейчас не верю, — Юрий усмехнулся невесело. — Церковь строю, в церковные старосты подался, и все равно не верю. Наверное, это грех. А ты веришь?
— Конечно, верю, — Маша таинственно улыбалась в темноте. — Кто-то же наполняет наше сердце стихами. Понимаешь? Откуда-то они приходят к нам. Вот сюда, — Маша очень осторожно протянула руку и положила свою ладошку ему прямо в центр груди — там, где под рубашкой болел уродливый шрам.
— Мы уставились в небо, а с неба глядит на нас
Кто-то умный и добрый, и рассуждает строго:
Дать нам снова, еще один, самый последний шанс,
Или просто уйти, оставив нам мир без Бога…*
Юрий крепко перехватил ее пальчики и поднес их к своим губам. Улыбка Маши мгновенно увяла. Она вздрогнула всем телом и попыталась отнять руку. На ее лице появилось странное выражение беспомощности и уязвимости. Он даже испугался, что она сейчас заплачет.
— Машенька, — очень серьезно и очень тихо сказал он. — Иди сюда.
— Нет, Юра, нет, не надо, — скороговоркой выдохнула она и все-таки вырвала свою руку из его захвата. Несколько раз глубоко вздохнула и отвела глаза, в которых плескалась какая-то адская смесь неопределимых чувств. Женщину била дрожь, это было хорошо заметно.