Тут раздается стук в калитку. Нет, глухо. Не к нам, во дворе Цветочка. Они думают, что змей упал туда. Это верно, при обрыве не в одну калитку постучать приходится...
Пригнувшись, мы бежим к забору, граничащему с Бурыгиными. Я выхватываю тот уже увядший, потемневший лопух, скрученный в жгут, которым в день ссоры с Костькой я законопатил щель в заборе.
И мы видим в щель: по двору Бурыгина на стук в калитку бежит, сверкая босыми пятками, толстая кухарка Анисья, а затем на черное крыльцо выходит и сама Светлозарова-Лучезарова...
Куроедовские вваливаются целой ватагой - и Вань-петь-гриш, и Афонька, и Борька. Мы слышим, как Анисья сердито отвечает, что "тут ничего не обрывалось и ничего не падало!" Ребята, не слушая или не веря, хотят обойти кухарку, чтобы самим осмотреть двор, но Анисья, разведя толстые руки, загораживает им дорогу, а мадам Бурыгина, сверкая запавшими глазами, театрально показывает им на калитку:
- Пошли вон, скверные мальчишки! Разве можно входить в чужой двор без позволения?
Сзади нее и прячась за ее юбку, вдруг показывается толстоморденький, розовый Цветочек. Он повторяет вслед за матерью:
- Пошли вон, скверные мальчишки!
Ватага уходит, грозя не Анисье, не Бурыгиной, а, как ни удивительно, ни в чем не повинному Аленьке:
- Попадись теперь!
Цветочек вздрагивает, пугливо оглядывается, и я понимаю, о чем он думает: выйдешь без мамы за ворота - и "попадешься". Я смотрю с упреком на Костьку, будто говоря: "И ты мог с таким теленком водиться!" Но он этого не видит, не до этого. Сейчас ватага ворвется к нам, и мы должны тоже, как Анисья, отвечать: "Ничего тут не обрывалось и ничего тут не падало!"
19. НАКОНЕЦ-ТО!
Стук в калитку раздается громовой, нетерпеливый: если не у Бурыгиных, так, значит, здесь змей...
Мы бежим к калитке, и Костька вдруг выпаливает:
- Скажем, что у нас.
Я даже останавливаюсь, хватаю его за руку:
- Как у нас?! Зачем же я змея под веранду? Зачем мы нитки?.. Они же... у нас же... слямзили, а мы...
Константин не отвечает, мы снова бежим, и я вдруг все понимаю.
- Чтоб посмеяться?! Да?! - кричу я ему на ходу. - Скажем: "Не плачьте, орлы", - а полосатого им не отдадим. Да? Пусть теперь попляшут! Да?..
- Нет, отдадим.
Я ускоряю бег - и первый у калитки. Бросаюсь на щеколду, повисаю на ней и выкрикиваю:
- Нет, не отдадим!
- А наш желтый? А Стаканчик? - Костька, тяжело дыша, набычившись, старается оторвать мои руки от щеколды. - А нож?..
Да, нож, это верно. Как ни вертись, Константину за него попадет. Но неужели так все и отдать? И восьмерик?..
Наверно, до куроедовских доходят наши голоса. Они грохают в калитку всеми десятью кулаками и на все голоса вопят:
- Давай открывай!
- Открывай!
- Давай!
Я и забыл, что у нас на калитке цепочка. (В тот год в Т-е это было новостью, и отец завел две цепочки: на калитке и на парадной двери.) А Константин помнил это. Он накидывает цепочку и поднимает щеколду. Калитка открывается на ширину ладони, но и через эту щель врывается гул голосов, а впереди мы видим разгоряченное и какое-то перекошенное - наверное, от нетерпения - белобрысое лицо Гришки, старшего из Куроедовых.
- Скорей открывай! - командует он и калиткой потрясает цепочку.
Крики, раздающиеся за ним, поддерживают его. Вперед проскальзывает длиннорукий Афонька Дедюлин, который проворно, молча, как-то по-воровски, сует локоть в щель калитки и, тут же ловко вывернув руку, пытается открыть цепочку. Костька резко ударяет его по пальцам:
- Назад!
И когда рука скрывается и на месте Афоньки опять появляется Гришка, Константин исподлобья, спокойно, однако не скрывая торжества, говорит ему:
- Не плачьте, орлы! Змей у нас. Принесите наше - и тогда отдадим.
- Чего "наше"?
- Какое "наше"?
И Костька невозмутимо объясняет и Гришке и всем, кто виднеется в калитной щели:
- Желтого змея, деревянную фигурку при нем и столовый нож.
Гришка вдруг так косоротится, что и узнать нельзя, тут же показывает что-то на руках, приговаривая:
- А это видел?
Вся закалиточная ватага поднимает рев, дубасит кулаками в калитку, но праздник на нашей улице - пусть стараются! Константин, чтоб поддать жару, кричит в щель:
- Приносите скорее, а то раздумаем! - и закрывает калитку на щеколду.
Кулаки немного еще барабанят, потом стихают. Мы слышим, как голоса отдаляются от калитки, но не пропадают, где-то гудят. В скважину ворот видно: ребята отошли на середину улицы и совещаются. Пока тихо, я говорю Косте:
- Ты слышал, младший Ванька выкрикнул, что наш желтый сломан. Надо бы какой другой, целый потребовать.
- Ничего ты не понимаешь. Это же опытный. Подклеим - полетит.
Сколько этот "опытный" требует жертв!
И все Константин... У него в голове какой-то винтик: повернул его - и вот все по одной дорожке и едет...
Я вижу в щель, как от кучки ребят отделяется Гришка, уже присмиревший, насупленный. Он вразвалку подходит к калитке, несильно ударяет в нее кулаком, будто чувствуя, что мы тут, не ушли, и, сердито глядя в калиточные зеленые доски, спрашивает:
- И нитки отдадите?
Теперь время нам совещаться.
- Сейчас, - говорим мы и тоже отходим в глубь двора.
Неужели отдавать восьмерик?
Только что радовались - и вот...
Но мы с Костей понимаем, что за одного змея, пусть даже и такого большого, красивого, как полосатый, три вещи (змей, Стаканчик, нож) нам обратно не получить...
Мы подходим к калитке и, не открывая ее, говорим:
- Половину отдадим.
Гришка, конечно, тут, и он тотчас откликается:
- Почему половину?
Константин объясняет, что мы даем полосатого змея в целом виде, а получаем желтого змея сломанным.
Гришка за калиткой разражается бранью, но не уходит, начинает торговаться, расхваливать восьмерик, предлагать вместо него моток тройника, наконец доходит до жалких слов о том, что ему попадет от отца (в лавке отца продаются нитки), если он узнает, сколько товара пропало.
Костька садится перед запертой калиткой на чурбачок, лежащий тут же у ворот, и, смотря на Гришкины ступни ног, виднеющиеся в подворотне за калиткой, начинает почему-то отчитывать старшего разбойника материнским, марьхаритоньевским голосом:
- А как змея чужого лямзить - это ты можешь? А как впятером налетать на двоих - это тоже ты можешь? Отец тут не ругается? Да?..
* * *
Вскоре произошел размен: мы отдали полосатого, а получили нашего многострадального "опытного" (с рваным боком и надломленной дранкой), капитана Стаканчика (родного, милого, но захватанного грязными руками) и столовый нож (почему-то чистенький, будто сейчас из буфета). А за несостоявшуюся дымовую завесу, за неравный бой на Хлебной площади, за "Не плачьте, орлы!", а также за то, что "опытный" вернулся из плена пораненным, мы получили половину восьмерика. Нет, эта плата была не маленькой; во всяком случае, братья-разбойники горевали о ней, и Костьке при размене пришлось не раз сказать об орлах, которым не следует плакать.
Так-то так, но все же мы жалели, что вернули полосатого. Такой большой! Такой красивый! Однако хорошо, что в жизни так заведено: если есть обида, то к ней тут же прилагается и утешение. Я сказал Косте:
- А чего вообще в нем хорошего? Такой большой все равно резал бы руки. Да и сам-то он тоже... Полосатый, вроде матраца.
Но во всей этой истории с оборвавшимся змеем было одно, что дороже всякого восьмерика и всякого полосатого, - это то, что мы с Костей, не заметив того, помирились.
20. ЧЕМПИОН ШВЕЦИИ
Наверно, на ночь глядя Костька долго вертел своего возвращенного из плена змея, потому что потом, как рассказывал, видел сон. Будто летит на своем "опытном", только большом-большом, и кабинка не с изнанки змея, как у Стаканчика, а впереди - на груди змея. А наверху, у наголовника, приделана "вертушка" Цветочка или, может, тот самый пропеллер от "заводного" змея, что мы видели на уцелевшей странице журнала, - только, конечно, большой-большой...