(Здесь Непреклонный нахмурился, давая этим знать своему собеседнику, что внутри его шевелится борьба).
— Не думайте, — продолжал он, понижая голос и осматриваясь, — чтоб только одно тщеславие... О, если вы меня наблюдали, то должны понять, что у меня много страшной силы воли!
После этого он присовокупил таким же тонким голосом, каким Михаиле некогда заметил, что «ведь это удар!»
— Сила воли у меня даже преобладающая черта в характере; но я должен оправдать перед вами целый класс людей, на который вы хотите наложить ваше клеймо. Разве вы не говорили мне, не дальше как третьего дня, что народ, потеряв патриархальность, теряет и поэзию в глазах образованного человека, что чистота и молодость должны идти вместе, а в женщинах простого сословия они нейдут вместе...
— Позвольте, — перебил Васильков, — я говорил, что редко...
— Нет, нет, вы говорили: никогда!
— Ей-Богу... — умолял Иван Павлович.
— Нет! Впрочем, постойте. В самые серьезные минуты нашей жизни не надо забывать практических предосторожностей. Надо посмотреть, не слушает ли нас кто-нибудь.
Непреклонный встал, посмотрел в сени: там не было никого; однако он затворил дверь.
Иван Павлович нетерпеливо ждал продолжения, но молодой помещик, сев на место, молчал несколько времени задумчиво, потом поднял вдруг взор на учителя и спросил отрывисто:
— Что вы думаете о Маше?
Васильков покраснел и не сразу собрался ответить, боясь открыть голосом свое волнение.
— Что я думаю о ней? Я думаю... Кажется, она весьма милая девушка...
— Да, вкус у вас недурен! — улыбаясь воскликнул Непреклонный, — она действительно очень мила наружностью. Но я вам расскажу про нее вещи, которые покажут вам ее душу. Тогда только вы поймете, сколько доброго и высокого может заключать в себе необразованное существо. Пусть мой рассказ послужит опровержением вашему мнению!
Тут Дмитрий Александрович остановился и, еще раз взглянув на Василькова, продолжал:
— Вижу, вижу, как это вас интригует. Ну, так погодите же, я вам расскажу с условием: вы должны мне дать честное слово, что никому моего рассказа не передадите.
— Зачем же? Будьте уверены...
— Нет, нет! Как вам угодно, а без честного слова я говорить не буду. И вы много потеряете... Сами согласитесь: компрометировать девушку — бессовестно, если нет какой-нибудь важной причины. В этом случае я решаюсь доверить вам тайну, но все-таки хочу оградить ее... И поверьте, только одно убеждение, что мои слова принесут пользу... Вы согласны?
— Извольте, извольте, если это необходимо, — поспешил сказать Васильков, трепеща, чтоб Маша, или кто другой не прервал своим появлением разговора. — Даю вам честное слово, что никому не передам вашего рассказа.
— И прекрасно! Слушайте же. Надо вам сказать, что я жил в Москве года два назад. Маше было семнадцать лет. Она уж и тогда была дивно хороша собой. Вы заметили, конечно, сколько души в ее взгляде, в ее улыбке, — все это было и тогда. Красота ее поразила меня; я не мог в нее не влюбиться Я объяснился, но на первый раз она отвечала очень строго (после я узнал, что она с первого раза глубоко, сильною страстью полюбила меня). Трудность победы подстрекнула меня.
Мы разлучались, ссорились и сходились вновь. Наконец... она все-таки меня полюбила... Вы понимаете меня, Иван Павлыч? Ах, как она любила и любит меня до сих пор! Какая страсть, какая глубина и, вместе с тем, какая сткрытность!.. Вы, я думаю, и не подозревали ничего, а между нами такая долгая связь... И даже я, который...
Но здесь пламенный рассказчик принужден был остановиться, потому что сама героиня его повести внезапно появилась в дверях с таким откровенно веселым лицом, как будто она и по правде была демон коварства или скрытности.
Она предложила им напиться чаю. Никто не заметил лица Непреклонного в это мгновение, но он поспешно встал, наскоро пожал руку Василькова, который и не отвечал своей рукой на это пожатие, не взглянул на Машу, сказал, что у него болит голова, и тотчас же уехал.
Маша поглядела ему вслед.
— Что это с ним, Иван Павлыч? Вот сумасшедший-то человек... Приехал ночью... вдруг вскочит завсегда... Иван Павлыч! а Иван Павлыч!
Но Васильков в свою очередь поднялся со скамьи осторожно, молча, отодвинул Машу рукой от двери, которую она заслоняла, и бросился в рощу.
Изумленная Маша постояла в сенях, подумала, подума-ла и пошла одна пить чай, приготовленный ею с таким удовольствием для молодых людей, чтоб наградить одного за любовь, другого за тот веселый смех — признак удобного для нее равнодушия.
Так вот оно что! Вот к чему повели все эти беседы с глазу на глаз, эти улыбки, вся ласка, доброта и ум! Безумец! что выдумал ты изо всех своих дум: влюбиться, в кого же? В необразованную женщину, бесстыдно наругавшуюся над искренней привязанностью честного человека... Стыд, стыд слепому глупцу!.. И что остается ему теперь? Что делать? Одно, одно средство: бежать, бросить все — и декокт, и купанье, и деревенскую, развеселившую было его природу. Бог с тобой, грубая, коварно-грубая Маша!