Диктант был трудным-претрудным. Не поймёшь, где точку ставить, а где — запятую. Я даже вспотел от умственного напряжения.
Урок тянулся, как пружина. Думаешь — конец, а он всё растягивается и растягивается.
Когда Александр Фёдорович закончил диктовать, мы облегчённо вздохнули.
— Ещё одну минутку, и я бы умерла от разрыва сердца, — пропищала Зина Синицына.
«Хорошо Петьке! — подумал я. — На диктант не явился. Сидит, наверное, дома и в потолок поплёвывает. А мы тут потеем…»
Но я зря позавидовал Пете. Оказалось, что он в ещё более страшном положении. Об этом сказал Александр Фёдорович:
— Только что Петин папа приходил. У Пети повысилась температура. Он лежит больной и всё время бредит.
— Больной и вдруг бродит? Непонятно! — недослышала Зина Синицына.
— Ты что — глухая? — с издёвкой спросил Сеня Куликов. — Не бредит, а бродит. Фу-ты! Не бродит, а разную чепуху несёт.
Я очень испугался за Петю. После уроков помчался к нему домой.
Петя лежал под тремя одеялами и еле-еле дышал. Глаза недвижно смотрели в потолок.
На стуле, рядом с кроватью, я увидел пузырёк с йодом и раскрытую коробку из-под витамина С. Пузырёк не тронут, а в коробке пусто. На полу валяется жёлтый горчичник. Когда-то, ещё в детском саду, мне всю спину сожгли этой ядовитой бумажкой. До слёз стало жалко беднягу Петю. Сколько надо мужества, чтобы вынести такую пытку!
Я вспомнил, как со мной однажды разговаривал доктор, и спросил у Пети:
— Пульс работает?
Петя замотал головой, промычал что-то неопределённое и стал трястись как в лихорадке. Стучал зубами, бился затылком о подушку, дрыгал ногами под одеялом. Затем судорожно потянулся к пузырьку. Пузырёк упал на пол. Я поднял его, осторожно положил в дрожащую Петину руку. Пузырёк снова выскользнул. Я опять поднял, но и на этот раз ослабевший Петя не удержал его. Я раз десять поднимал пузырёк.
— Ты, Петя, совсем-совсем больной. И ненормальный, — посочувствовал я. — Собрался йод пить. Фу! Разве нормальные пьют? Йод — самая настоящая отрава.
— Зачем же тогда поднимал? Я бросаю, а ты поднимаешь, Отравить хотел? Да? Друг называется!
— Да ты, оказывается, и нормально говорить можешь! — обрадовался я. — А нам сказали, что ты всё время бредишь.
— Факт! — подтвердил Петя. — Стоит заснуть — бред начинается. Бормочу что-то. А что — сам не пойму. Хочешь послушать? Я сейчас засну, а ты слушай. Потом мне расскажешь.
Петя закрыл глаза, засопел. Потом беззвучно зашевелил губами. Потом тяжело вздохнул. Потом замахал руками. Потом забубнил:
— Киш ты! Киш ты!.. Ала-башлы… Курлы-мурлы… Зигзаг… Кара-кум, кара-кум, кум-кура… тар-тарары… трамтарарам… курлы-мурлы…
Он ещё долго бредил на непонятном языке. Потом открыл глаза, потёр их кулаком и сладко потянулся:
— Ну как? Слушал мой бред?
— Бред что надо! — похвалил я. — Нормальному человеку такое ни за что не придумать. На каком это языке?
— А я откуда знаю! Я же во сне себя не слышу. Само собой получается. Повтори, что я бормотал.
Я напряг всю свою память и повторил.
— Действительно, здорово получилось! — обрадовался Петя. — Это у меня лихорадочный бред, а вчера вечером был припадочный. Ещё чище!
— Не врёшь?
— Вот те на! Спроси у отца. Он даже сказал, что моё место в психиатрической лечебнице. Это тебе не фунт изюма! Не веришь? Посмотри температуру.
Петя порылся под одеялом и достал градусник. Сначала сам посмотрел, потом мне дал.
Блестящая полоска на шкале застыла у цифры тридцать девять и три десятых.
— Такая температура далее в больнице редко бывает, — пояснил Петя. — Разве только у умирающих. Я так заболел, что не знаю, когда и поднимусь. Наверное, до конца четверти дотяну.
— Тогда тебя на второй год оставят.
— Больных не оставляют. Их жалеют. Ты думаешь, хворать легко? Потруднее, чем уроки учить.
В комнату вошёл Василий Арсеньевич, Петин папа. Взял у меня градусник, глянул на шкалу и ахнул:
— Температура подскочила. Выше некуда.
— На градуснике сорок два градуса, — жалобно простонал Петя. — Ещё есть куда подскочить.
— Сделай такую любезность, Миша, — вежливо попросил меня Василий Арсеньевич, — сбегай за фельдшером.
Надо спешить. Иначе Пете каюк. Я пустился бежать во всю мочь.
Акима Марковича я знаю с прошлого года — он у нас кошку лечил.
Я застал его во дворе. Он колол дрова.
— Беда! — выпалил я. — Срочно к Кулёминым!
— Что стряслось? — Аким Маркович высоко замахнулся топором. — Бурёнка подыхает?
— Какая там Бурёнка! У Пети тридцать девять и три десятых.