Соответственно и Наташа подружилась с Лидой. Теперь им не нужно быть ежесекундно настороже. Петя читает; устроившись в углу, на кровати. Над кроватью — Мишин рисунок. Парусная лодка. Несколько точных штрихов образуют лодку, парус не прикреплен к ней, он на отлете и это создает впечатление движения. Море тоже не нарисовано, но поверх дна лодки три цветных дуги — парус колышется на волнах. И над всем этим — оранжевый круг: то ли луна, то ли солнце. Условность графики здесь — от «наблюденности» картины. Это не иллюстрация к сказкам Пушкина, это то, что Миша видел своими глазами, и в то же время воплощение его мечты о свободе, легком скольжении в волнах мира — по глади вод.
— А это что за рисунок? Какая-то избушка, из-под нее — красное пламя. Не Мишин почерк.
— Соседки. А как ты догадалась, что рисунок не Мишин? — удивляется Наташа.
— Невыразительный. Линия вялая, контурная, так рисуют отличницы в школьных альбомах. Контур, а внутри контура раскраска. А посмотри на Мишины дома — они все разные. Потому что он идет не от стереотипа, а от собственных наблюдений. Вот, например, этот: он точно похож на цыганский, ближний к морю. Дом с флюсом.
Деревянный дом из горизонтально сложенных досок распух с торца. Может, дом был еще сырой, когда цыгане вдвинули в стену огромный шкаф или буфет?
Дети мирно сидят у калитки, делят «драгоценности» поровну.
— Идиллия! — провозглашает Лида. Кто бы мог подумать: целый вечер вместе, и ни намека на ссору. Может, ты и права — нужно было сразу отстать от ребенка.
— Не знаю. Модальность к прошлому не применима. Если стало хорошо, значит все шло правильно.
МАМА, ЗАЧЕМ МЫ ТЕБЕ?
Мы возвращаемся домой. С моря веет водорослями, ветер бьет в лицо.
— Ты читала Золя?
— Читала.
— Я лично ничего там не понял.
— Так зачем же ты тогда читал? Шел бы домой.
— Я же тебе мешаю!
Петя шепотом повторяет фразу «я же тебе мешаю», словно пробует ее на слух, фальшиво звучит или нет.
— Я заметил одну вещь, – говорит он – когда я кричу, у меня лицо в одной позиции – грозной, а потом я отвернусь и повторяю выражение лица и слова.
— Зачем ты это делаешь?
— Привычка. Это плохая привычка, как по-твоему.
— Нормальная. Привычка как привычка.
Ветер разогнал всех по домам, даже цыгане скрылись, входная дверь, которая всегда отворена, теперь закрыта. За окном ненастье, а у нас уютно, тепло.
— Давайте потушим свет и посмотрим в окно! — говорит Петя. Зыбится вода в бассейне, шуршат листья плюща на стволе клена, ветки сливового дерева бьются в стекло, словно просят приюта.
— Пить, есть! — требует Аня.
— Только я сам сделаю глазунью,— Петя бежит на кухню. Я за ним. У нас капризный баллон с газом, я боюсь подпускать к нему Петю.— Ты зажги и иди,— Он уже принес яйца из холодильника, поставил сковородку на конфорку.— Правда, заниматься домашним хозяйством важней, чем учиться в школе? В школе этому не учат,— говорит Петя, довольный тем, как ловко он расколол яйцо в ребро сковороды — желтки уцелели.— Здорово же ты слепила эту тетку с кошкой! Мам, зачем мы тебе?
— Как это зачем?
— Если бы нас не было, ты бы стала знаменитым скульптором. А из-за нас у тебя времени нет. Ты перелей все свои работы в бронзу, они же пропадут!
— Хорошо, что вы мне дверь открыли.— Аня прослышала о нашей беседе и уже тут как тут.
— Какую дверь? — не понимает Петя.
— Нашу. Если бы вы мне дверь не открыли, я бы к вам не попала.
— Ань, ты к нам не пришла, тебя мама родила.
— Нет. Я сама пришла,— утверждает Аня.
— Ну ладно, сама,— кивает Петя. У него уже глазунья готова — охота спорить! — Мам, а почему мужчины не женятся на мужчинах, а женщины на женщинах?
Я пожимаю плечами. Стоит промедлить, как у Пети уже готов ответ:
— Потому что у мужчин с мужчинами детей не будет, а у женщин с женщинами их будет слишком много. Ну что, находчивый ответ?
— Вполне. Неси хлеб.
Мы чинно восседаем за столом. Нахваливаем Петину глазунью.
— Петь, у меня индея: а давай пусть мама с папой будут работать, а мы каждый день будем пирожные есть!
— Индея-то хорошая, но неправильная. От пирожных ты растолстеешь, и никто на тебе не женится.
— А ты?
— Так уж и быть, женюсь,— смеется Петя.
ТВОРЧЕСКИЙ ОТЧЕТ
Шепот детей за фанерной перегородкой не дает сосредоточиться. На чем? Я и сама не знаю. Смотрю в черное окно, как в зеркало: вот и день прошел, думаю, сколько всего наслучалось, как это запечатлеть и нужно ли? Выйти бы из дому, пройтись по берегу, заслонившись от ветра воротом плаща, но попробуй скрипни дверью и тут же услышишь: «Мама, ты куда?»
Так и я свою маму вечерами не отпускала от себя, а теперь мы далеко друг от друга, в разных городах. Как бы хотелось, чтобы сейчас здесь оказалась мама! Мы бы проговорили с ней до рассвета и к утру сошлись бы на том, что похожи друг на друга и что нас по-прежнему можно принять за родных сестер.
— Лена, к телефону! — Голос Айны пробуждает меня от грез, и я бегу вниз по ступенькам.
— Как хорошо, что я дозвонилась,— говорит мама,— вдруг такая тоска на меня нашла. По тебе, по детям тоже, но по тебе уж очень сильная. Смешно, но мне иногда кажется, что не я тебя родила, а ты меня. Когда ты рядом, я чувствую себя защищенной.
— Тебя кто-нибудь обидел? — спрашиваю я, как взаправдашняя мать.
— Все прекрасно,— выдыхает мама в трубку,— рассказывай!
Я рассказываю маме, как мы замечательно живем, и все такое, и вижу, как она на том конце провода улыбается, довольная описанием моря, леса и наших путешествий.
Мама уже не говорит мне, чтобы я не ходила в мокрой обуви и не жарилась на солнце. Ее интересует другое: что я пишу, что читаю. Ее интересует, чем я живу, когда дети спят. И я даю ей полный отчет. Творческий. И она мне — творческий. Значит, мы обе — во вдохновенном состоянии. И обе счастливы.
Хорошо, я не ушла на море,— я бы пропустила мамин звонок. Разговор с мамой умыл душу, вытер ее махровым полотенцем, и теперь она, чистая, может двинуться в путь, тем более все под боком — и краски, и кисти, и грунтованный картон. Теперь мне не надо выдумывать, что бы такое сделать, пока дети спят. Я напишу мамин портрет в своем окне — в запасе целая ночь.
Нам с мамой повезло — мы были и остались самыми близкими людьми. Может, и нам с детьми суждена такая же счастливая, неназойливая любовь. Они вырастут, станут самостоятельными, мы будем разлучаться на долгие месяцы, и когда они очень затоскуют по мне, я наберу их номер телефона (или разные номера) и скажу: «Как хорошо, что я до вас дозвонилась!»
«…И НЕТ ЛУЧШЕ ДРУГА…»
«..Я в доме один. Все ушли в лес, а я решил остаться, потому что хочу написать несколько писем. С Геркой я в этот раз прижился. Он меня больше не колотит. Недавно я с ним собрался в Пумпури на его велосипеде. Не успели проехать и километра, как милиционер отнял велосипед. За то, что мы не зарегистрировали номер. Капает дождик… Да, извините, как вы поживаете?
Как погода? У нас вся живность: мама, папа, Аня и я — жива и невредима. Уже конец августа, так что скоро приедем. Простите, что пишу по-русски, надеюсь, что после первого урока буду снова писать по-французски. Пьер Маккароф».
И действительно, лето подходит к концу. Дети заняты каждый своим делом. Знакомые, наехавшие на взморье в разгар сезона, ежедневно наносят нам визиты, крыша — прекрасное место для долгих дачных посиделок. Знакомые приходят и приезжают с детьми, у всех проблемы и у всех разные. Мы с мужем не успеваем и словом за день перемолвиться. Еда, посуда, магазин, вереница непрекращающихся «надо».
— Давай на будущее лето снимем дачу в Плиенциемсе,— предлагаю я ему.— Там будет полная тишина.
— Тишина пока тебя нет. Если отправить тебя на необитаемый остров, там через неделю будет вавилонское столпотворение.