Он стоял перед окном, курил плоскую сигаретку «Летиф» и наблюдал сквозь стекло за непрерывно льющим прямым дождем, который, казалось, не прекратится вовек.
— Надо переставить пробку в колодезную трубу, — сказала тетушка Пнина с испуганными глазами и тревожно наморщенным лбом. — Мы ведь все стоим на колодце.
А я в воображении продолжил то, что она не произнесла вслух: что вот-вот пол под нашими ногами рухнет и все мы утонем.
— Да-да, — сказал Гавриэль, не проявляя ни малейших признаков готовности приступить к требуемому процессу затыкания трубы. — Никогда сосуды не смогут вместить благодати.
И я отчего-то успокоился и погрузился в странную беззаботность, уверившись, что именно так, конечно, дело и обстоит, подобно тому как сейчас покинуло меня беспокойство по поводу пустеющего колодца при виде его лица, будто поднимающегося из ведра, и при звуках его голоса, произносящего: «Так-так, сосуды пустеют». Что же будет, если тетушка Пнина не стащит Арли-водовоза с его места на крышке квартального колодца даже тогда, когда в нашем не останется уже ни капли живительной влаги? А в прошлом году? Продолжал бы я пребывать в том же состоянии беззаботности, не сделай тетушка Пнина того, что требовалось, и начни мы тонуть в пучине благодати, не вмещенной сосудами? Этот вопрос применительно к самому Гавриэлю снова, на сей раз более настойчиво, всплыл позднее, когда глаза его опять не смогли вынести избытка света. Годы спустя чувствительность их достигла такой степени, что даже в доме, даже от косого луча, проникшего через окно и упавшего на страницу его раскрытой книги, он способен был получить световой удар, который почему-то именовал «рефлексом», и ему, ослепленному, не оставалось ничего иного, как лечь на диван, надеть очень темные солнцезащитные очки и терпеливо ждать с закрытыми глазами, пока слепота не рассеется и не отступит. На том же этапе он перестал выходить и больше никогда не отправлялся со мною на прогулку ни в Старый город, ни на Подзорную гору[3], ни даже в любимые им пещеры захоронений Синедриона, до сего дня связанные для меня с воспоминанием о нем. Но это было много лет спустя, и о том мы расскажем в свое время.
Тут мне следует еще добавить, что, когда я увидел его лежащим в темных солнцезащитных очках и он сказал мне, указывая на свои глаза рукой, держащей сигарету, то же, что и двадцать лет назад, наблюдая сквозь оконное стекло за льющимися струями дождя: «Никогда сосуды не смогут вместить благодати» — я не уловил связи между колодцами, не вмещающими воду, и глазами, уставшими вмещать избыток света, так же как и вовсе не вспомнил в тот раз об оказанном в далекие дни моего детства, еще до его ареста, благодеянии, когда он открыл мне глаза на чудо света.
Папа и мама отправились в кино «Эдисон» неподалеку от нашего дома, а он остался с нами, детьми. Не знаю, почему я не спал гораздо позже обычного часа. В доме было тихо. На столе горела керосиновая лампа под фарфоровым колпаком, находившимся за пределами лужицы желтовато-зеленого света у подставки и распространявшим вокруг себя слабое зеленоватое сияние. Гавриэль Йонатан Луриа сидел, углубившись во французскую книгу. Когда я подошел к нему, он поднялся, взял меня на руки и вышел со мною из дома в ночь.
Эта первая встреча с ночным небом оглушила меня смутным страхом. Я увидел небо, и вот оно вдруг черно, и в нем — далекие мелкие световые точки.
— Это звезды, — сказал мне Гавриэль и добавил: — Воинство небесное.
Где-то скрипнула приоткрытая дверь, и из щели, образовавшейся в сплошной стене непроглядной тьмы, выплеснулся поток света, достигший кипариса у ворот и обернувший его ствол тканью дня. Прохладные, легкие языки ветра шептались в ветвях, принося с собой издалека, из-за Подзорной горы, запах сырой земли и тихие, жужжащие, дробящиеся и пилящие звуки скрипучей ночной жизни, внезапно возникающие и столь же внезапно обрывающиеся, и дыхание перехватывало от присутствия стен Старого города и окрестных гор — Подзорной и Масличной, погруженных во тьму. Они подавляли своим тяжело дышащим естеством, пугавшим несоизмеримостью с человеческими мерами, вечностью, превышающей человеческую, и равнодушием к копошащемуся на их склонах человечку. То естество гор и небес, которое я смутно ощущал в дневных скитаниях по пыльным горным тропинкам среди камней и чертополоха, с силой навалилось на меня в открывшемся мне ночном мире. Ночью, во тьме, небеса и горы стали более тяжелыми и осязаемыми.
Я крепко обнял шею Гавриэля, вдохнув пряный табачный запах.