— Евреи здесь торопятся разбить сосуд, как только он опустеет, — сказал он. — Чтобы вернулся к праху, из которого взят.
Сперва я подумал, что он вовсе и не реагирует на мой вопрос, а неизвестно почему вспоминает колодец, пересыхающий от отсутствия дождей, о котором за день до этого сказал, входя во двор, где я набирал из этого колодца воду: «Да-да, сосуды пустеют». Но и на этот раз, почувствовав, на что намекают его слова, я заметил, что меня покинул смутный страх перед этим неизбежным опустошением, точно так же, как оставила меня тревога из-за пустеющего колодца при виде его лица, накануне будто поднявшегося из ведра, и при звуке его голоса, произнесшего: «Так-так. Сосуды пустеют», и так же, как страх колодца, прорывающегося под напором водного изобилия и затопляющего и смывающего все вокруг, прошел, как только он произнес: «Да-да. Никогда не смогут сосуды вместить благодати».
Четверть века спустя, когда по чистой случайности, о которой со временем расскажу, я узнал, что Гавриэль Йонатан Луриа и является автором «Чертога разбитых сосудов», мне стало ясно, что существует связь между человеком, убравшим свое имя из книги своей жизни, и той вселяющей радостную уверенность и умиротворяющей энергией, которую он излучал.
Царский облик
Гавриэля Йонатана Луриа я впервые увидел в великий и необычный день моей жизни, в тот день, когда я собственными глазами лицезрел вблизи, с противоположной стороны улицы, Опору Троицы, Избранника Божьего, Царящего Над Царями Царей, Льва Иудеи, Императора Абиссинии Хайле Селассие. Это произошло в разгаре лета 5796 года, он же 1936, и был я тогда десятилетним мальчишкой, поднимавшим воду из колодца на широкий, выходящий на улицу Пророков балкон нашего дома. Я увидел прямо перед собой императора, торопливыми шагами поднимавшегося к зданию эфиопского консульства напротив, а потом, лишь только я обернулся, моему взору предстал человек, сидевший в плетеном кресле у стола, что на балконе нашего дома, и улыбающимися глазами взиравший на меня и на разыгравшуюся передо мной сцену. В тот день господин Луриа вернулся из Парижа в дом своего покойного родителя, ибо дом наш, по сути дела, был не чем иным, как домом его отца, где родился и провел дни своего детства и сам Гавриэль, и тот колодец, из которого мы пили, был колодцем его детства.
Мать его сдала нам весь дом, оставив за собой не более того, что именовалось нами «лестничной клеткой», ибо было выстроено под лестничным пролетом, ведущим к дому, и чья крыша являлась полом нашего переднего балкона. Несмотря на то, что эта нижняя комната никак не была связана с колодцем, расположенным под поверхностью заднего двора, и сам дом разделял их, мать Гавриэля, тем не менее, утверждала, что из колодца в комнату непрерывно проникает ледяная сырость, которая доведет ее до ревматизма. Именно благодаря нужде, заставившей госпожу Луриа добывать средства к существованию сдачей внаем дома, мне посчастливилось провести свои детские годы в том самом здании на спуске улицы Пророков, на границе с Мусрарой, в котором Гавриэль Йонатан родился в первый год двадцатого века, за двадцать шесть лет до моего рождения, и в котором прошло и его собственное детство. Круглое, отверстое на восток окошко, словно одинокое око, выглядывало из-под красной черепичной крыши, прочие же окна в доме были сводчатыми. Окна фасада напротив парадного подъезда, выходившего на улицу Пророков, были сделаны из разноцветных стекол, и я любил смотреть на них снаружи по ночам, когда толстые глухие каменные стены погружались во тьму, а собранный внутри дома свет просачивался в какой-то тихой тоске сквозь розетку каждого окна. Вокруг мощеного двора над колодцем располагался участок земли, призванный служить садом, да только в дни моего детства на нем не росли цветы, а возвышалась одна весьма древняя олива, чей растрескавшийся ствол был до такой степени истерзан и изранен, что лишился сердцевины, вместо которой осталась зияющая пустота, а вдоль высокой каменной ограды, огибавшей дом со всех сторон, стояли кипарисы и сосны. В летние полдни я вытягивался в полный рост на подоконнике (настолько толстыми были стены) и смотрел в сторону Тур Малка, что на вершине Масличной горы, и на участок стены Старого города с шумной площадью перед Шхемскими воротами. Там стояли запряженные лошадьми экипажи наряду с автобусами арабской компании, отправлявшиеся в Рамаллу и Иерихон, а также несколько автомобилей «тЭкси»[11], и между всем этим транспортом суетились толпы арабов в бурнусах, куфиях и фесках. Обрывки арабских мелодий порхали в воздухе, достигая моего окошка с порывами ветра, несущего арабские ароматы. Первые голоса из первых радиоприемников, начавших возникать то тут, то там в Иерусалиме, и впервые достигшие моих ушей через окошко, были теми тягучими томными мотивами арабских любовных песен, петлявшими с заунывной, наводящей тоску периодичностью. В круге арабской жизни, открывавшемся моему взору сквозь подзорную трубу окошка, где я располагался, той жизни, кишевшей в пространстве между мною и Масличной горой с башней Тур Малка, жизни, полной торгов, криков, песен, запахов и, невзирая на всю ее суетливость, погруженной в сон, в этом жизненном круге приобретало осязаемость то, что пробуждало в душе древние звуки давно позабытой мелодии, как прямое продолжение всего, о чем я узнавал из библейских книг про жизнь наших праотцев в этой земле. Однако продолжение это, будучи прямым, не было естественным. Ведь это я — росток древа Авраама, Исаака и Иакова, законный и природный наследник дома Давидова, царствовавшего здесь, в Граде Давида. Где-то когда-то произошла путаница, словно в маскарадном представлении, царский сын и бродяга обменялись нарядами: бродяга, облаченный в одежды царского сына, обосновался во дворце, а царский сын взял посох и отправился в долгий путь, на котором множество превращений до неузнаваемости преобразили его.