Он быстро оделся. Начальница продолжала улыбаться.
– Зайду на ферму, посмотрю, что там, – Миша, не находясь с темой, сморозил глупость. Но пришлось продолжать: – Вчера, знаешь, свинья там…потомство свое сожрала, всех поросят.
– И что тебе? Сожрала – и Слава Богу, ну скушала – и хорошо, можно больше не волноваться за них, не переживать, лучше самой съесть. Поспать теперь можно спокойно.
Она потянулась, снова взяла стакан и продолжила:
– В природе есть мудрость. Я часто думаю, что хорошо бы и людям – сожрать так вот сразу, чтобы не расстраиваться. Все равно им не жить по-нормальному. Что-нибудь, да случится, везде и за всеми не углядишь. Мама моя, помню, очень переживала. А я, к ее ужасу, после мнемы прямиком – к папе… Поневоле замечтаешься, что не сожрала дитём.
Миша стоял столбом, не решаясь уйти, и крепко сжимал под мышкой книгу Большого Букера. Взгорбленная простыня рассуждала:
– Вот бы все уничтожить самим! Из чистой любви. Когда-нибудь это будет. Мы не позволим ввязаться боженьке, который привык снимать сливки. Мой папа… – на этом слове она запнулась. – Он часто говорил: кто я и кто Бог, как мне его любить? Как я могу? Кто я такой, чтобы завидовать и подражать святым?
– Я давно хотел спросить, – Миша сменил-таки тему. – Как это бывает у женщин? Мнема?
– Перестань психовать. Уходишь – уходи со спокойной душой, я не сержусь. Не надо выдумывать, что тебе интересно. Ты даже не соображаешь, о чем спрашиваешь. Мне же перепутали мнему, понимаешь? Пе-ре-пу-тали!
– Подружки могли рассказать, – Миша попробовал выкрутиться.
– Тс-с! – начальница приложила палец к верхней губе, которая чуть закруглялась кожаной горбушкой и портила профиль. – Не суйся не в свое дело. В конце концов, я не перестала быть женщиной, как не стыдно?
– Извини, молчу, – Миша взялся за ручку двери. – В общем, я пошел, хорошо?
– Стой! – та села и скрестила на груди руки. – Куда ты собрался? В дверь? На рассвете? Нет, голубчик, в дверь нельзя.
– Но меня уже видели, как я шел…
Веки начальницы дрогнули. Первый лазерный луч поразил Мишу в сердце, второй – в пах.
– Могли видеть! – поправился Миша. – Я же осторожно!
– Мужчины уходят от меня через окна, – мягко объяснила начальница.
– Так здесь второй этаж!
– Ну и что?
Миша подумал, что будет, если он просто пошлет эту стерву к веселой матери. Скорее всего, ничего. Запросто. Сказав про себя это слово, он понял, что уже карабкается на подоконник.
– Глупость, вот те крест, – процедил сквозь зубы старший вожатый. – У всех на виду…
– Молва меня не волнует. Ты, никак, боишься? А как же Второй Энергоблок?
Миша сидел на корточках, похожий на уродливого демона из восточной сказки. Правильнее было уцепиться руками, зависнуть, разжать пальцы, полететь. Но сделать это ему мешал проклятый Букер, норовивший выскользнуть из-под мышки. Миша почему-то не мог с ним расстаться. Возможно, это просто не приходило ему в голову. Рискуя сломать себе шею, он продолжал сидеть и чувствовал шкурой, как позади него занимается пожар. Уже слышалось потрескиванье, в ноздри плыл невидимый дым – все очень знакомое, однажды уже пережитое. Сухо щелкнули ладошки, и Миша прыгнул, словно его ужалили. Ему повезло, он не убился и сломал лишь руку – свободную, не занятую Букером. Но книга все равно отлетела в крапиву, и Миша, превозмогая боль, полез за ней, взял, отошел от административного корпуса и посмотрел на окно. Там никого не было. Занавеска подрагивала на ветру, и казалось, что в нее кто-то дышит.
…Врачиха, судя по ее лицу, провела бессонную ночь. Она ни о чем не спросила, и все лечение прошло в молчании. В какую-то секунду Миша почувствовал себя женщиной, врачихиной сестрой по несчастью. Та все понимала и честно выполняла свой долг, поддерживая подругу, помогая ей в общей беде.
Метаморфоза до того разозлила Мишу, что он выместил наболевшее на Тритонах. Все у них оказалось не так.
Их задержали на плацу, когда другие уже разошлись завтракать, и долго выговаривали. Наконец, вогнали в синюю краску по четырем показателям, и посулили подпортить мнемирование.
6. Два дня до родительского Дня.
Шашечки для Тритонов: желтая, желтая, желтая, зеленая
Купальня была самая обычная. С обрыва, нависавшего над ней, она казалась хрупкой рамкой, поделенной надвое и пущенной в ручей, словно кораблик. Или плот, которому не хватало муравьев и огня. В ней было два отделения неравной величины: крокодильник и лягушатник, оба – с осклизлыми лесенками, теряющимися в мутном мраке. Лягушатником давно не пользовались, и он зарос тиной. В него однажды помочился глупый Катыш-Латыш, и был мало что строго наказан, но и бит.
Крокодильник стоял чистый.
К купальням спускалась тропинка, склон был крут; повсюду вились полированные корни. Сандалии отчаянно скользили по хвойной дорожке, и скаутам запрещали спускаться наперегонки.
Игорь Геннадьевич, который боялся речного течения и тоже пользовался купальней, спешил окунуться до их прихода. Тритоны застигли его в неподходящий момент: военрук только что переоделся и самозабвенно прополаскивал исподнее. Он увлекся, завороженный детским страхом упустить трусы, очутившиеся в забортной неизвестности купальни: утонут, страшно перекувыркиваясь. Играя с водой, как с огнем, он иногда нарочно выпускал их на миг и ловил в последний момент, за которым маячила катастрофа расставания.
И, конечно, упустил окончательно, напуганный свистом и улюлюканьем.
Тритоны едва не смяли его, наплевав на скоростные и возрастные ограничения. Игорь Геннадьевич шикал на них, махал руками и ругался дошкольной сортирной руганью. Его оттеснили в угол, откуда он с негодованием взирал на Мишу, который спускался по склону медленно и с опаской, беспокоясь за гипс.
– Степин! – позвал подраненный вожатый. – Строй отряд!
Он словно не заметил наглого поведения Тритонов, на что военрук, против ожидания, ничуть не обиделся и принял, как должное. Миша притормозил, достал свисток и коротко свистнул.
Степин толкнул Игоря Геннадьевича плечом, принял серьезный вид и громко приказал разбушевавшемуся отряду построиться.
Военрук, который во всех ситуациях с уважением относился к самой идее построения, напустил на себя важность и мигом простил прегрешения юности.
Тритоны выстроились по периметру крокодильника.
Миша добрался до скамеечки, сел, вытянул из-за ремня книжку, положил ее рядом. Скауты переминались, в нетерпении ожидая, когда придет медсестра, которой по должности полагалось следить за водными процедурами. Та уже спешила; она прыгала с корня на корень, оберегая, как и Миша руку, но только не прижимала ее к груди, а отводила из-за зажатых в горсти песочных часов. Лицо медсестры, глубоко изрытое оспинами, было наполовину прикрыто косынкой.
Миша угрюмо осмотрел строй.
– Без напоминаний, пожалуйста, – предупредил он. – Пятнадцать минут. Кто задержится в воде хоть на секунду, пусть пеняет на себя.
Малый Букер прищурился, пытаясь разобрать название книги. Неужели? Точно, эта она! Букер непроизвольно выпятил грудь и ущипнул за плечо Катыша-Латыша.
– Смотри!
– Куда смотреть?
– На книжку мишкину! Это мой Ботинок написал. Я отсюда вижу.
Катыш-Латыш нахмурил пшеничные брови, пригляделся.
– Ну и что? Он в институте учится, понятно. Ему положено такое читать. Вот если бы твой Ботинок написал «Дротик» или «Бронзовую Рыбу» – тогда другое дело…
Он говорил об известном блокбастере и более позднем бестселлере. Скауты зачитывались приключениями их героев.
– Козел ты недоенный! Это круче, чем «Дротик». Там знаешь, как непонятно? У тебя и к старости мозгов не будет, чтобы ее прочитать.