Рисунки так понравились Джиму, что у него сжало горло. Но он тут же, выругавшись про себя, швырнул их обратно на стол. Фэнси пробралась ему в тыл и нарочно завела дружбу с его детьми. Непонятно, к чему ей такие хлопоты? Она ведь всегда утверждала, что не хочет иметь детей.
Он вытащил из кармана документы относительно продажи фермы, развернул их и положил рядом с акварелью Фэнси. И вышел из дома – в еще большей ярости, чем прежде. Гнев до такой степени ослепил его, что он попал прямиком в сети колокольчиков Хейзл. Несколько секунд ушло на то, чтобы выпутаться.
Близился вечер, и белые доски крыльца там, где до них добирались косые солнечные лучи, окрасились в розовый цвет. А длинные тени от старого амбара на другом конце пастбища стали почти лиловыми.
Он и забыл о привычке Фэнси упражняться в этот час в верховой езде. Признаться, зрелище красивой женщины верхом на отличной лошади доставило ему удовольствие. А лучше Фэнси не ездил никто в целом городе. Наверное, потому, что никто не мог себе позволить столько дорогих уроков.
Джим направился на пастбище, старательно обходя глубокие глинистые канавы, поросшие чертополохом. Вслед за ним от самого дома трусил Горлан.
С одной стороны поле было огорожено аллеей из тополей и кедров, а с другой заканчивалось бесплодной солончаковой пустошью. Далеко впереди, окутанные фиолетовой дымкой, простирались те самые изобильные пастбища, которые он облюбовал для своего молочного стада. Пара канюков лениво парила в небе, словно следя за тем, как он шагает по тропинке вверх, на небольшой пологий холм.
Фэнси не сразу их увидела, а заметив, на скаку натянула поводья. Джим остановился посреди поля.
Двое под бездонным синеющим небом долго смотрели друг на друга.
Джим вдруг ощутил эту тишь, это ужасающее безмолвие. Опасное предвестие чего-то нового, огромного.
Фэнси, казалось, заполняла собой необъятную пустоту ландшафта; необъятную пустоту его жизни. Над ее английскими жокейскими сапогами и излюбленными бриджами полоскалась на ветру ярко-красная мексиканская шаль, то вздуваясь вокруг ее стройного тела, то окутывая его причудливыми складками. В руке Фэнси держала хлыст. Под ней был породистый вороной жеребец, любимец Хейзл, небольшой и приземистый, – из тех, что появились в Новой Англии вместе с конкистадорами.
Фэнси, коротко вскрикнув, стегнула лошадь и понеслась как сумасшедшая – прямо на Джима. Горлан пулей сорвался с места.
У Джима заколотилось сердце; он и сам бы отскочил вслед за Горланом, если бы это был кто-то другой, а не Фэнси. Но это была она – и Джим лишь упрямо наклонил голову, глядя, как она летит к нему по полю.
Она пропустила последний миг, когда еще можно было успеть натянуть поводья. Джим не сомневался, что она решила затоптать его насмерть. Но все равно, поглубже вдавив каблуки в землю и стиснув зубы, он заставлял себя не двигаться с места. Она рывком натянула поводья, и жеребец, вскинув передние ноги, остановился и замер в нескольких сантиметрах от Джима.
Она всегда была великолепной наездницей и вытворяла в седле настоящие чудеса. Такой и осталась.
А вот у него дрожали колени, и тошнота поднималась к горлу.
Джим почувствовал, как жаркое дыхание жеребца обожгло его побелевшую щеку, а по спине покатились капельки холодного пота. Сердце колотилось с бешеной скоростью. Пережитый смертельный ужас сменился волной неизбывной ярости.
Этот зрелищный трюк входил в программу родео, и Фэнси выучилась ему в Перу, куда Хейзл отправила ее на каникулы. Она и раньше его демонстрировала, но никогда не доводила до подобного драматизма. И никогда не позволяла себе рисковать его жизнью.
Усилием воли он усмирил судорожную дрожь во всем теле, но, когда поднял взгляд на Фэнси, его бешенство лишь возросло.
Не отдавая отчета в своих действиях, он резко подался вперед, обхватил железными пальцами ее запястья и рванул с лошади вниз.
Ее нога запуталась в стремени, но он не остановился, а дернул еще сильнее. А потом выхватил у нее хлыст, в ярости разломал его пополам и швырнул на землю.
– Какого черта ты собиралась сделать – убить меня?
Розовые, безупречно обведенные контуром губы искривились. Она горделиво и надменно вскинула подбородок. И очень долго не отвечала. А когда ответила, то ее медовый голосок прозвучал тихо и холодно:
– А ты бы это допустил?
– А ты бы меня убила?
Она устремила на него упрямый взгляд, а потом начала небрежно расстегивать длинные жокейские кожаные перчатки.
– Вот уж чего мне меньше всего хотелось.
– В таком случае, что именно ты пыталась доказать?
– Думаю, ты и сам прекрасно знаешь, – шепнула она вдруг охрипшим голосом, опустив изящные, мягкие ладони на его пылающие щеки. – Мне необходимо было понять, как далеко ты зайдешь, чтобы доказать мне свою силу. Мне необходимо было понять, остался ли ты тем несносным, упрямым, несгибаемым идиотом, в которого я когда-то влюбилась.
– И что?
– Ты стал еще хуже! Дурак упрямый, тебе надо было убежать!
Значит… значит, она издевалась над ним, подначивала, чтобы он вышел из себя; значит, она играла с ним, словно он по-прежнему был ее игрушкой!
– Ты всегда умела вытащить на свет Божий мои самые худшие качества. – Он рванул ее на себя. – Я сам готов убить тебя сейчас!
– Мне кажется, убить друг друга было бы слишком простым выходом для нас.
– То есть?
– Почему ты оскорбил меня на похоронах, а потом удрал как трус?
Трус. Его рот сжался в тонкую линию.
– Грейси прислала меня извиниться, – буркнул он.
Фэнси снова скривила губы.
– Ты не поэтому приехал.
– Ну, да, ты ж у нас всегда все знаешь.
– Я знаю то, что знаю. Из нас двоих именно ты боишься признать правду.
Его глаза сузились.
– То есть?
Она прильнула к нему. И прежде, чем он смог возразить ей или оттолкнуть, ее сочные губы оказались на его губах – горячие, ищущие, голодные и такие прекрасные, что все его возражения рухнули под натиском тех безумных страстей, которые возродил ее поцелуй.
– Мне не хватало тебя, не хватало вот этого, – жарко выдохнула она. Похоже, ее нисколько не смущала ни дневная щетина у него на подбородке, ни слабый запах пота, пыли и навоза, пропитавший его одежду.
Потрясенный наплывом нежеланных чувств к ней, Джим, и без того немногословный, почти потерял дар речи. Он выдавил хрипло:
– Проклятье, ты сама оставила меня. Если тебе меня не хватало, какого черта ты не вернулась?
– Я сожалею и об этом, и обо всем остальном. – Она попыталась снова поцеловать его. – Но теперь-то я здесь.
– Ты не могла не приехать, – буркнул он, отталкивая ее. – И кроме того, мы оба знаем, что тебя никакими силами не удержать здесь надолго. Возвращайся в Нью-Йорк, Фэнси. Чем скорее, тем лучше.
Он вздрогнул, увидев ее ответный взгляд – словно ее душа выплеснулась на него из бездонных огромных зеленых глаз.
– Ты так же упрям, как и я, думая, что знаешь все на свете. – Ее тон был неестественно спокоен, и его это почему-то потрясло. – Ладно, Джим, мне нужно позаботиться о лошади: она вся в мыле.
Джим был почти уверен, что, когда она отвернулась, в глазах у нее стояли слезы; почти уверен, что ее худенькие плечи вздрагивали, когда она тихим, протяжным свистом подозвала к себе вороного жеребца.
Джим смотрел, как она поправила стремя, любовно похлопала жеребца по крупу и, подхватив поводья, повела его к конюшне. До сих пор ему не приходилось видеть, чтобы ее плечи были так горестно опущены.
Наверняка это ее очередная уловка. И все же он подумал о том, что Хейзл умерла и что Фэнси, должно быть, действительно очень одиноко здесь – без друзей, в пустом доме, среди вещей, напоминающих о матери… Он должен был сказать ей хоть что-нибудь нежное, утешающее. Но его слишком страшили собственные опасные чувства; он слишком сильно боялся, что ей как-нибудь да удастся уговорить его признать то, что он признавать не желал.