Он ловко вырвал обертку из ее пальцев.
– Ни за что. Я, можно сказать, живу в этой машине – вдруг выброшу нужную вещь?
– Ты ее не найдешь среди этого хлама, даже если очень захочешь. Твоя система порочна.
– Не дави на меня, Фэнси. Хотя бы сегодня.
Они сделали остановку у пруда. Фэнси набрала букет диких фиалок – когда-то давно их здесь посадила Хейзл. Фэнси положила их на могилу матери. И сказала, что Хейзл была бы рада снова увидеть их вместе. Джим провел ладонью по свежевыбитым буквам на гранитном камне и, отступив на шаг назад, устремил взгляд на коленопреклоненную фигурку Фэнси, размышляя над тем, о чем она сейчас думает.
А потом они ехали мимо серебристых пшеничных полей, раскинувшихся под черным, усеянным звездами небом. Джим то и дело уворачивался от выскакивающих на дорогу зайцев.
Это была теплая, восхитительная ночь. А может, она просто казалась ему восхитительной, потому что Фэнси была рядом. Ее близость настолько захватила его, что он бы застрял где-нибудь посреди дороги без бензина, если бы Фэнси не указала ему на подрагивающую на нуле стрелку. Они заехали на заправку – как раз перед самым закрытием, – купили воды и пили из одной бутылки. Смотрели, как кружится вокруг ламп мошкара, и смеялись без всякой причины. Он показал ей созвездие Ориона, а она пожаловалась, что в Манхэттене нет звезд.
– В таком случае я рад, что Нью-Йорк хоть в чем-то уступает Парди, – поддразнил он.
Рассмеявшись, она прикоснулась кончиками пальцев к его губам и ответила, что в Парди ее привлекает нечто большее, чем звезды. А ему хотелось сказать, что в мире нет более прекрасных звезд, чем те, что сияют в ее глазах, когда она смотрит на него.
А потом они снова мчались по знакомым с детства, залитым лунным светом проселочным дорогам, и их переполняло такое же, как и в детстве, радостное возбуждение. Он притянул ее к себе, переплел с ее пальцами свои – длинные и грубые от работы. Она включила радио, на удивление легко вспомнив его любимую станцию.
Полумрак кабины заполнили мелодии в стиле кантри, безыскусные и нежные, созвучные тем вечным чувствам, что он испытывал к Фэнси. Она совсем притихла, когда из приемника полилась знакомая песня о влюбленных, которым не терпится пожениться… они называли ее «своей» много лет назад. Она начала тихонько подпевать, а Джим, как не раз случалось раньше, принялся поддразнивать ее, потому что при всех своих талантах хорошим слухом Фэнси никогда не отличалась.
Волосы у нее растрепались после их любви, лицо светилось мягким, полным истомы светом, а глаза, казалось, смотрели куда-то вглубь, даже когда она делала вид, что смотрит на дорогу или внимательно прислушивается к его словам. Ею овладела какая-то необычная, сонная нега. Бретелька сарафана то и дело сползала с ее плеча, и от эротичности этого движения Джима пробивала дрожь. Ему приходилось напрягать всю свою волю, чтобы держать ладони на руле и следить за дорогой.
К тому времени, когда они доехали до разноцветья огней в пригороде Сан-Антонио, мысли Джима были заняты одним вопросом: какая же она теперь, настоящая Фэнси?
Он начал расспрашивать ее о жизни, о работе. Очень непросто было удержаться и не высказать вслух сомнений, что кто-то действительно выкладывает такие бешеные деньги за ее одежду. Но еще сложнее оказалось ответить на ее вопросы с той же искренностью.
Она хотела знать все – о его ферме, о молочном хозяйстве, о Нотти и о том, как она умерла. А потом Фэнси рассказала ему, что после похорон Омар с Оскаром каждый день прибегали к ней, просто посидеть на крылечке, покормить Горлана, подурачиться с ним, пока он дремал на ступеньках дома Хейзл. Когда она заговорила о близнецах, голос у нее дрогнул, в нем зазвучала неподдельная нежность. Они сказали ей, что понимают и ее тоску, и тоску Горлана, потому что у них тоже умерла мама, а папа с тех пор только и делает, что работает; он перестал брать их с собой на охоту или на ярмарки; и иногда им становилось так тоскливо, что они готовы были даже вернуться в воскресную школу, лишь бы не оставаться в одиночестве.
Джим с трудом проглотил застрявший в горле комок. Он и вообразить себе не мог, что такие хулиганы, как его Оскар и Омар, каждый день бегали утешать Фэнси и Горлана потому, что сами узнали одиночество. И он понял, что Фэнси снова взяла верх над ним и что этот дурень, гоняющий цыплят, этот никчемный пес, Горлан, станет таким же любимцем для него, как и все остальные щенки. Но теперь Джим не возражал ни против Горлана, ни против дружбы Фэнси с его сыновьями.
Он поймал себя на том, что почти свободно рассказывает своей всемирно известной, увенчанной славой даме не только о счастливых днях и радости работы на ферме, но и о том тяжелом времени, когда болела Нотти.
Фэнси описывала свою жизнь в Париже и Нью-Йорке. Рассказывала, что после бесчисленного количества дней и ночей, проведенных в чужих гостиных и безликих номерах отелей, она уже забыла, как чувствуют себя дома. Она рассказывала ему, как тяжело поспевать за сумасшедшим ритмом жизни на двух континентах, сколько сил уходит на выбивание денег, какая безумная суматоха царит вокруг нее при подготовке и демонстрации новой коллекции. Она подробнее рассказала о Клоде и о том, что все время, пока она находится в Парди, он не оставлял ее в покое ни на минуту. Она описала безжалостную борьбу за заказы крупных магазинов и пожаловалась на подводные камни отношений с завистливыми, ревнивыми партнерами. Она насмешила его случаями про знаменитых манекенщиц и фотографов, которые предпочитали выставить в наиболее выигрышном свете себя, а не ее модели.
Она не побоялась рассказать и о преследующем ее горьком одиночестве, и о творческом кризисе, который не могла преодолеть больше года. Перед Джимом приоткрылась темная сторона творческой работы, ужас и депрессия Фэнси, когда собственный талант предал ее, а все вокруг продолжали требовать все новых и новых моделей, да и другие дизайнеры на ее глазах безо всяких усилий представляли очередные коллекции.
– Я начинала в примерочных, стоя на коленях, с полным ртом булавок. Кажется, вечность прошла, прежде чем я убедила окружающих, что у меня есть талант. А потом нужно было завоевывать себе имя, репутацию, после чего создать соответствующую обстановку – светские приемы, уик-энды на фешенебельных курортах, – чтобы мои модели носили именно те, кто мне был нужен. Работа и приемы занимали уйму времени, ни на что другое его не оставалось. Наверное, нужно было остановиться, отдохнуть, вспомнить о любви, о семье, родить детей. Но я вознеслась на вершину известности и боялась, что упаду оттуда, если пропущу хоть один прием, хоть одну презентацию. Потому и Жак ушел.
Голос ее потеплел, когда она призналась, что звонок Джима о смерти мамы разбудил ее, как будильник после долгого сна.
– Может, тебе просто был необходим отдых, – помолчав, ответил Джим.
– А может, я просто заблудилась и слишком далеко ушла от той дороги, куда меня звало мое сердце. Боюсь, что успех и слава уже очень давно приносили мне больше боли, чем удовольствия.
– И о чем же ты мечтаешь в будущем? – Почему-то этот вопрос дался ему с трудом.
– Случается… особенно в такие вечера, как сегодня, что мною овладевают дикие мечты бросить все это. Отдать бизнес в руки Клода… – Она с тоской посмотрела на Джима, и какое-то странное, неистовое, нежеланное чувство спазмом стиснуло его горло. – Но вдруг Клод совершит какую-нибудь нелепую ошибку…
– Ты никогда не сможешь уйти, Фэнси, – сдавленно произнес Джим.
– Я… я думаю, ты прав, – с отчаянием отозвалась она.
Но ее горящий, тревожный взгляд снова остановился на лице Джима. Он кожей чувствовал, как ее тянет к нему. Чувствовал, как его тянет к ней.