Ребята, какой-то там президент нашей страны сказал четко: «Свобода – внутреннее состояние». Так что хватит ныть. Возьмите и почувствуйте себя, наконец, свободными. И, соответственно, счастливыми.
Умора! Смешили постные лица отлетающих, уборщица, с равнодушием робота водящая по полу шваброй. Разоблачительная бдительность люминесцентных ламп добавляла театральной абсурдности.
И на собственный жест – гордое выхватывание Financial Times со стойки для прессы – ответил хмыканьем с ухмылкой, испугав молодую продавщицу.
В лихом насмешливом настроении – я что, все же надеюсь, боюсь приговора, что ли? – включил слимфон.
Каменная темноволосая дикторша. Большой зал, радостные маленькие человечки в дорогих костюмах с галстуками вскакивают, пожимают друг другу руки. Бегущая строка.
Разобрал, угадал, не увеличивая. «Принят закон о введении выездных виз».
Как хорошо, что есть ненависть. Никогда! Не хочу! Вперед, не оглядываясь.
Туннель. Труба. Нам труба. Понурая очередь черепашьим шагом ползла сдаваться. Садистская щель между самолетом и стенкой-гармошкой – на волю перед последним шагом в западню. Последний взгляд в ночь, последний глоток воздуха.
Закрытые веки – притворство дремы, избавление от прощания с редкими огнями уплывающего города. Наказание – мама и Вика, то по отдельности, то сливаясь, плачут, говорят, обнимают.
Железная рука дотянется и развернет самолет.
Красивая стюардесса участливо, шепотом, чтобы не разбудить соседа, что-то спросила по-английски. Повторила с улыбкой. Про ужин. Недопонимание. Неполноценность. И приветливость чужая, наигранная, без настоящей сердечности.
Очень красивая стюардесса. Бедная, бедная Вика. Начало предательства.
Свобода. Парение. Никто не дотянется. Никто не достанет.
Хорошие мои, родные, как я без вас буду?
Начало тоски.
Цветы на балконе
Я – писатель, которого нет.
В субботу я ехал в маршрутке по Киевскому шоссе с дачи. Я сидел у окна. Зашла и села слева от меня молодая женщина, таджичка или узбечка, с несчастным лицом. Мне хватило одного взгляда, чтобы понять, как ей плохо. Потом до метро я смотрел только в окно. Вскоре после Крёкшина я увидел собаку, одиноко бегущую вдоль шоссе по ту сторону железного ограждения. Это был светлый лабрадор с ошейником. Он несся изо всех сил, с разинутой пастью и мельком ошалело глянул на меня. На фоне яркой зелени поздней весны.
До самого метро мчалась собака с головой женщины.
Крикнуть шоферу: «Стой!» Выскочить, подозвать собаку, привезти домой на попутке, дать объявление. Заговорить с таджичкой, пригласить убрать в квартире, заплатить больше нормы, найти младенца, которого она сегодня оставила в мусорном контейнере.
Дома вместо таджички и собаки появилась девушка, которая категорически отказывалась страдать. Она следовала правилам, изложенным в книжках и журналах, и прикрепила над своим письменным столом листок со словами «Никогда не сдаваться». Она ссорилась с жалостливой слезливой матерью, не решавшейся развестись с отцом девушки, злобноватым безработным алкоголиком. Я поселил всех трех в двухкомнатной квартире, принялся придумывать девушке внешность, решил оставить на потом.
Несмотря на то что на книжной полке у девушки рядом со школьным Некрасовым стояли такие полезные книги, как «Стройные ноги и бедра за 8 минут в день», «Стервы правят миром» и «Как обольстить мужчину», счастье никак не наступало.
Меня ждал тяжелый технический перевод с английского, но я завяз в свидании девушки с обаятельным аферистом, недавно вышедшим из тюрьмы. Еще ей предстояло не раз переспать с мужчинами, уходящими под утро навсегда и не прощаясь.
Она хотела стать актрисой, телеведущей или, на худой конец, звукооператором и пока работала курьером в интернет-магазине.
Потом опять появились собака и таджичка. Потом, уже как хороший знакомый, – нищий строптивый старик, спасший другую, умирающую собаку. Старик был реален, поскольку с ним познакомился главный редактор журнала, соединявшего гламур и оппозиционность. Редактор раздраженно высмеял мое «желание призывать милость к падшим» и посоветовал обратиться в один из старых пещерных журналов: «Это их тематика». Рассказ на самом деле был про сознательное одиночество, но я надеялся на маскировку под социальную критику. Не вышло.
В двенадцать ночи я все-таки принялся за перевод. Шестеренки отвлекли от стариков и собак.