Что стало с нашей квартирой?! Небольшая, темная, но когда-то престижная уже потому, что отдельная, потому что рядом с Арбатом, потому что – четыре комнаты! Гостиная с прилегающей к ней родительской спальней досталась богине жизни и каждый раз запирается ею на ключ при отбытии. А ведь мама, переезжая на дачу, предназначала их мне. Нынешнюю Алешину комнату в далекие времена делили мы с сестрой. Затем она отошла моей «молодой семье» (фу!), о чем напоминает по-прежнему загромождающее ее двуспальное ложе, составленное из наших с сестрой кроватей. Я обитаю в комнатушке бабушки. У сумрачного даже в полдень окна – икеевский светлый стол с компьютером. Все остальное – старое, пахнущее воспоминаниями, теплое от рук и тел. Зеленые обои в коричневый цветочек – от последнего, бабушкиного ремонта середины девяностых. Гвозди над кушеткой – по углам отпечатка коричнево-черного ковра, забракованного сестрой, уехавшего на дачу. Книги в два ряда и навалом поперек за мутным стеклом («Будет тебе рак легких в такой пыли, у твоей сестрицы уже эмфизема!») – бабушкины, сестры, мои. Когда Ира вдруг вышла замуж и переселилась к мужу, бабушкина каморка стала детской – нашего Алеши. Его присутствие мстительно вычищено, убрана с книжной полки даже подаренная мне на Двадцать третье февраля бумажная детсадовская снежинка. Но никуда не делся деревянный жесткий стул прабабушки, на спинку которого он аккуратно вешал штанишки и рубашечку перед сном. Вот так мы перемещались, вовремя исчезали, освобождая жилплощадь. Мама стара, я действительно заболею раком, сестра овдовела, не обзавелась детьми (падчерица ужасна и не в счет) и страдает эмфиземой легких. Скоро от нас останется только мебель.
Какая у меня была семья! Папа с мамой. Вечно склоненные над письменными столами головы. Мама переводила в теснейшей спальной немецких и австрийских писателей, папа в гостиной (игнорируя телевизор) – научные статьи и книги (английский, французский), бабушка (по маме) вела хозяйство, мы с сестрой хорошо учились. У меня за всю жизнь были три… два друга. Дни рождения сестры счастливо отмечались без приглашенных. Папа с мамой обходились без гостей. Бабушке никто, кроме нас, не был нужен. Нам всем было хорошо вместе.
С кем я сейчас? Жена – чужая, сын – чужой.
Познакомившись с моими родителями, моя тогда еще не жена уважительно протянула: «Какие они у тебя интеллигентные!..» Тогда я удивился. Не потому, что они не были интеллигентными. Спустя годы, повзрослев, я смог сформулировать причину своего удивления. Мои родители, моя бабушка не подпадают ни под какие, даже лестные, категории и определения, не смешиваются со временами и порядками.
Бабушка – жена врача, профессора. На мое студенчески-снисходительное «Неужели ты не жалеешь, что всю жизнь просидела дома?» она спокойно ответила: «А это так важно?» Сейчас мне понятна легкость, с которой она посвятила себя мужу, дочери и внукам.
Ее муж, мой дед, чуть было не «сел» в тридцать восьмом. Об этом рассказывалось вскользь, без надрыва, даже снисходительно: «Чего от „них“ можно было ждать?»
Мама без сожаления перестала переводить: «Для меня книги как дети. Я же каждую их царапину, каждую родинку знаю. Жалко стало их отпускать. Пусть уж во мне побудут». Понятно, она уже была стара, но могла бы еще поработать. Так же спокойно мама переехала на дачу, когда жена пару раз меня стукнула и стало опасно находиться с ней в одной комнате. «И не выдумывай! Никаких жертв. Просто так совпало. Я действительно хочу жить на даче, на свободе». Я ей верю.
Отец родом из тамбовской деревни. Тех бабушку и дедушку я видел редко. Они были простыми молчаливыми крестьянами, и долгое время их прошлое меня интересовало так же мало, как их пасека. Сейчас бы я попытался у них выведать хоть что-нибудь о давнем восстании и их потерях. Поздно. Хотя – если и отец узнал (да и то от соседей) только о расстреле двух дядьев, то на какую открытость мог рассчитывать я?
Отец отстранялся от истории осторожно, мама – горделиво. «Нет, трусоват он все-таки, трусоват», – подслушал я однажды бабушкины слова, обращенные к маме, и почему-то сразу понял, что речь идет об отце.
Говорить о политике считалось у нас дурным тоном.
Слава богу, что не притащил сюда таджичку и собаку. Получил бы кошмар, чужеродность, кабалу.
Яичница посолена восхитительно, как надо. Терпеливо перемалываю правыми, целыми зубами строгую черствость хлеба, сплавляю с желто-белой сочностью яйца. Тупое наслаждение держится совсем недолго. Потому что никогда – никогда! – ни у кого из моей семьи удовольствие, к примеру, от бабушкиного харчо не отменяло мыслей и высоких чувств. Поэтому засалены и закапаны страницы старых книг, читанных неудобно, перед тарелкой на кухонной клеенке. Теперь я больше смотрю и читаю в Интернете. Это, кстати, и удобнее. Яичница – только фон, усиление восторга, который еще предстоит найти. Тарелка, вилка, клавиши, тарелка, вилка, клавиши. Экран, безграничная даль. Все меньше хочется отвлекаться даже на секунду, опускать глаза, наобум натыкать оставшиеся куски.