И не нужно ей никуда выходить. Она во мне. Она писала для меня. А я пишу для нее. Кстати, у нее были нелады с сыном, как и у меня. Но я не повешусь. Может, ей надо было порвать со всеми, совсем отстраниться, как отстранился я.
Иногда Алеша заводит напев – йоговский двойник «Бесаме мучо». Горький и страстный. От него хочется плакать и обнимать. Или вспоминать и мечтать.
Люди, идущие навстречу, или гуманно делают вид, будто не видят, или ухмыляются хотя бы глазами и, я уверен, оборачиваются, чтобы повеселиться еще разок. Особенно молодые и молодые парочки. Глупцы думают, что повстречали одинокого маразматика, что ему неловко, страшно. Как же они ошибаются! Я иду-то не с ними, не им навстречу. Я смеюсь про себя. Голова моя упирается в небо. Ее распирает от знания, недоступного этим козявкам. Самые умные из них думают, что понимают Чехова! Все классики, все гении для них – певцы злободневности и плоской морали, противники убийств старушек (а то замучает совесть).
Я этих смешливых и равнодушных не боюсь. Они мне чертовски интересны. Что в их головах, тянущих слабые шеи к земле? К корыту?
А вот из моего племени – известный тут всем полутруп великого комика с пакетом объедков для бездомных собак и кошек.
А вот незнакомые – мужчина и женщина. Лет за тридцать, хорошо одетые, идущие, конечно, к машине. Ничего плохого не может случиться! Будет только лучше! Мы на солнечной стороне! Мы лучше вас! Они не знают, что третий ребенок в животе женщины (наконец-то мальчик после двух замечательных девочек) – даун. После родов начнется самое интересное, что еще надо додумать. Кто-то из них обретет покой и счастье.
Где-то слева, параллельно, – старик Арбат, глупо наряженный дураками-правнуками, подмалеванный, выставленный напоказ перед праздными гостями, лишенный возможности рассказывать о любимом, о прошлом.
Сестра Ира живет напротив зоопарка. Дом – не высокий, не низкий, не то серый, не то коричневый, незаметный, закрытый деревьями. И сама Ира такая же незаметная. И ее покойный муж был такой, несмотря на вредность. А вот его дочь вздумала стать громкой и знаменитой. Падчерице ничего не стоит выгнать Иру из квартиры – подобно моей жене, Ира не собственница и даже не прописана. Тогда Ире придется вернуться на Сивцев Вражек. Катастрофа. Для меня.
Мы встречаемся в сквере рядом с грузинской церковью и мастерской Церетели. Падчерица Иры меня не любит.
– Ну, как ты? Как мама, как дача?
– Да ничего. Мама держится, дача стоит. Ты когда к ней собираешься?
– На неделе. У меня отгул.
Ира тяжело прокашливается и, еще не отдышавшись, окидывает меня критическим взглядом.
– Хочешь, я с тобой схожу, помогу выбрать брюки, куртка тебе давно нужна новая, на осень. Да хоть сегодня.
Только сейчас я замечаю, что забыл переодеть брюки и на мне тонкие домашние – давно не стиранные, протертые на коленях.
– Да, и, пока не забыла, – мне соседка рекомендовала стоматолога. В государственной клинике. Берет не много. Дать тебе его телефон?
Я очень люблю Иру. Она тонкий, думающий человек. Но она совершенно не привлекательна. Стыдноватый вопрос: могли ли испытывать влечение друг к другу рано поседевшая худая женщина в очках и ехидный мужчина ниже ее на полголовы, сутулый и лысый? Они прожили вместе лет десять.
Мы ходим по скверу туда-сюда. Я стараюсь не смотреть на массивных клоунов и писателей, охраняющих мастерскую своего создателя. Утешает грузинская церковь с маленькой кондитерской по соседству.
– А как твоя литература? Ответили из издательства?
– Ответили. Приглашают на встречу.
– Боже! И ты молчишь! Наконец-то! Как я рада! Как будет мама рада! Ты ей сказал? Когда идешь?
– Да я, может, и не пойду.
– Ты что, с ума сошел?! Почему?
Ира – библиотекарь. Отличная профессия для того, кто отвергает то, что я называю жизнью. Отвержение не абсолютное – судя по тому, что Ира страстно желает мне напечататься. Она читает все, что я пишу, и дает мне дельные советы.
– Ну, редактор уже по телефону сказал такое, что я просто испугался. Сказал: «Ловко вы поддели Солженицына». Это рассказ «Чужой». Ты помнишь? А при чем тут Солженицын? То есть я о нем думал. Но совсем не в таком ключе, чтобы поддеть. Я его глубоко уважаю, хотя не разделяю, скажем так, политические взгляды. Но я ведь хотел свое состояние передать, когда первый раз оказался во Франции. Понимаешь? Это состояние человека, даже страны, впервые за много десятилетий… даже столетий открывшейся вовне. Я тогда высадился в Париже с восторгом, с дрожью. Ходил и впитывал. Но уже на второй день я как будто устал, помрачнел. Натыкался на людей, меня толкали. Никому до меня не было дела. И вдруг мне захотелось их обличать, их сытость, равнодушие. Даже проповедовать захотелось. Рассказ как раз об этом. Одиночество везде чужого. А он – «поддеть Солженицына»! В конце концов я остановился. Я себе тогда сказал, что я провинциал в большом городе – и большой город не виноват в моей провинциальности. Да, рассказ можно было бы назвать так: «Провинциал». Человек, вышедший из тюрьмы, тоже провинциал. И я провинциал, и мне во Франции делать нечего. Поздно перековываться.