Мир постепенно вымирал. Погода становилась всё лучше и лучше, а людей на улицах – всё меньше и меньше. Части мира постепенно стирались с карты, исчезали, закрывались. Оставались вывески на ушедших в себя глухих, запертых объектах – в этом было что-то жуткое. Огромный и пустой стоял «Ашан», и от этого было как-то не по себе, потому что он (и шире – торговый комплекс, молл, в котором он находится) был центром нашего района, его сердцем, местом, куда приходят за покупками, за развлечениями, за шумом, радостью, общением, потреблением, жизнью. И опустевший «Ашан» – это означало, что наступил зомби-апокалипсис, не меньше. В нашем дворе почти не было людей, и двадцатипятиэтажные дома нависали над обезлюдевшим миром, как глыбы какого-то нечеловеческого присутствия, огромные скалы с множеством пещер внутри. Закрылись школы, детские сады. Закрылись столовая, кафе, пекарни – места, где мы регулярно бывали. Они тоже исчезли с карты мира. Целые сектора мира стали выпадать, углубляться в себя, их заперли на ключ. Закрылись кинотеатры и парки, и мы перестали ходить на прогулки в городской парк Реутова. Приходило новое, а привычная жизнь удивительно быстро исчезала. Я чувствовала какое-то странное облегчение. До этого у меня была тяжёлая депрессия с постоянным паническим состоянием, мне от неё даже прописывали антипсихотик рисперидон, но я не стала его принимать, просто подняла свой антидепрессант в четыре раза. А когда началась вся эта история с вирусом, мне вдруг стало легче.
Люди покинули улицы, и на них стали выходить существа из снов. Индюк и лошадь, панголин, старик – летучая мышь. Каждый день приходили вести, что города мира захватывают животные. Шакалы в Израиле подошли к домам, Лондон захватили лисы, в каналах Венеции появились ры-бы, лебеди и дельфины, на улицы Милана вышли зайцы. Пустоты заполнялись невероятно быстро. Оказалось, что эпоха людей, человеческий мир – это был только сон Геи. Земля призывала бродить по ней сквозь века, видеть и разделять её сны, помнить о Золотом веке, чувствовать её колебания, циклы, ритмы, смену её сновидений, время ледников, время древних и ритмы движения ледников и переселения народов. Поэзия ледников и земных плит, поэзия древних народов, странные песни, в которых уже не разобрать слов. И будущие, не сложенные ещё песни, которые когда-нибудь сложат о нас после череды катастроф, когда наши кости будут лежать вместе с костями древних и реки будут течь по-другому.
Я хотела уехать из Москвы в Петербург. Казалось, что со дня на день Москву могут закрыть. К тому же встречать апокалипсис хочется дома, в родных стенах, с любимыми людьми. Мы рисковали остаться в закрытой Москве на неопределённо долгое время. А в Москве у нас никого нет, если бы мы с Гошей заболели и попали в больницу – непонятно было бы, что делать с ребёнком, его не с кем было бы оставить. Если бы Гоша заболел – я бы осталась вообще одна. В Петербурге же эпидемиологическая обстановка была лучше, и есть родственники и близкие друзья, и была надежда на лето уехать на дачу. На поезде ехать уже было опасно, и нас планировал забрать и отвезти в Петербург на своей машине сослуживец Гошиной мамы, который по работе собирался из Москвы в Санкт-Петербург. Но поездка отменилась, он заболел. Тогда я написала осторожное письмо Диме Григорьеву с просьбой подумать, не мог ли бы он нас забрать. На следующее утро Дима позвонил мне и сообщил, что выезжает. Это была целая операция по эвакуации нас из Москвы. Дима выехал утром, ехал по скоростной трассе, но приехал всё равно уже к вечеру. Мы вырвались из Москвы, опасались, не будет ли каких-то препятствий, кордонов. К тому моменту уже ввели режим всеобщей самоизоляции. На автозаправке девушка с безумными глазами умоляла купить у неё что-нибудь, чтобы хватило на бензин до Красногорска. Открывала сумку, показывала пудреницу, помады. Дорога была как мыло, машину вело, падал снег. В забрызганном лобовом стекле то выныривал, то опускался за деревья растущий, сырный, огромный жёлтый месяц. Машина ревела и тряслась, будто вот-вот разлетится на куски. Это был глушитель. Мы боялись – подшипник. Из-за рёва мы не слышали друг друга. Громко включали музыку. Чтобы Дима не уснул за рулём, мы играли в слова. На заправке купили сникерсы и напитки, обрызгали упаковки антисептиком, перед тем как открыть. Ночная трасса была пустой, только редкие фуры, как какие-то громоздкие животные, двигались неторопливо, неся тяжесть своего тела, своего груза. На площадках для отдыха другие фуры спали в темноте. Мы не успели вовремя заправиться, и загорелась лампочка – может кончиться бензин. Было непонятно, дотянем ли до ближайшей заправки. Казалось, мы вечно будем ехать в этой движущейся капсуле в промежуточном тёмном пространстве между запертыми городами. Было ничего не понятно, на телефон приходили какие-то мутные новости, что якобы Ленобласть закрывают, что могут не пустить. Было непонятно даже, встанет ли завтра солнце. Ещё час, ещё два, ещё три. Наконец вдали за тусклыми полями показались огни. Мы въехали в город. Мы вернулись домой.