Трое из этих туземцев прибыли в Руан в то самое время, когда там находился король Карл IX. Не подозревая того, как тяжело в будущем отзовется на их покое и счастье знакомство с нашей испорченностью, не ведая того, что общение с нами навлечет на них гибель, – а я предполагаю, что она уже и в самом деле очень близка, – эти несчастные, увлекшись жаждою новизны, покинули приветливое небо своей милой родины, чтобы посмотреть, что представляет собою наше. Король долго беседовал с ними; им показали, как мы живем, нашу пышность, прекрасный город (I. 31. 198).
Монтень – пессимист: Новый Свет, невинное дитя, пострадает (да и уже пострадал) от контакта со Старым. Об этом заходит речь в конце главы О каннибалах, после описания Бразилии как страны Золотого века, мифической Атлантиды. Индейцы – дикари, но не потому, что они жестоки, а по своей природе, тогда варвары – это мы. Они едят своих врагов не потому, что голодны, а потому, что следуют своему кодексу чести. Короче говоря, Монтень прощает индейцам всё, нам же – ничего.
После этого кому-то захотелось узнать, каково их мнение обо всем виденном и что сильнее всего поразило их; они назвали три вещи, из которых я забыл, что именно было третьим, и очень сожалею об этом; но две первые сохранились у меня в памяти. Они сказали, что прежде всего им показалось странным, как это столько больших, бородатых людей, сильных и вооруженных, которых они видели вокруг короля (весьма возможно, что они говорили о швейцарских гвардейцах), безропотно подчиняются мальчику и почему они сами не изберут кого-нибудь из своей среды, кто начальствовал бы над ними (I. 31. 198).
Теперь, в результате переворачивания – приема, который введут в широкий обиход Персидские письма Монтескьё, – наступает черед туземцев наблюдать за нами, дивиться нашим обычаям и подмечать их абсурдность. Первый из этих обычаев – «добровольное рабство», о котором писал друг Монтеня Этьен де Ла Боэси. Почему столько сильных людей подчиняются какому-то ребенку? Чем объясняется их загадочное послушание? Согласно Ла Боэси, стоит людям прекратить подчиняться, и государь падет. Много позднее ненасильственное сопротивление и гражданское неповиновение будет проповедовать Ганди. Индейцы до такого не доходят, но божественное право Старого Света кажется им необъяснимым.
Во-вторых, ‹…› они заметили, что между нами есть люди, обладающие в изобилии всем тем, чего только можно пожелать, в то время как их «половинки», истощенные голодом и нуждой, выпрашивают милостыню у их дверей; и они находили странным, как это столь нуждающиеся «половинки» могут терпеть такую несправедливость, – почему они не хватают тех других за горло и не поджигают их дома (I. 31. 198).
Возмущает индейцев и неравенство между богатыми и бедными. Монтень представляет их если не коммунистами, то, по крайней мере, поборниками справедливости и равенства.
Любопытно, что третий предмет изумления туземцев Монтень позабыл. Что бы это могло быть за чудо – после чудес из области политики и экономики? Мы никогда этого не узнаем, но у меня есть одна догадка, и позднее я о ней скажу.
5
Падение с лошади
Это одна из самых волнующих страниц Опытов – ведь Монтень редко вдается в такие подробности по поводу частных моментов своей жизни. Речь идет о том, как однажды он упал с лошади и потерял сознание.
Во время нашей второй или третьей гражданской войны (не могу в точности припомнить, какой именно) я вздумал однажды покататься на расстоянии одного лье от моего замка, расположенного в самом центре происходивших смут. Находясь поблизости от своего дома, я считал себя настолько в безопасности, что не взял с собой ничего, кроме удобного, но не очень выносливого коня. При возвращении случилось неожиданное происшествие, заставившее меня воспользоваться моим конем для дела, к которому он был непривычен. Один из моих людей, человек рослый и сильный, ехавший верхом на коренастом и тугоуздом жеребце, желая выказать отвагу и опередить своих спутников, пустил его во весь опор прямо по той дороге, по которой ехал я, и со всего размаха лавиной налетел на меня и мою лошадь, опрокинув нас своим напором и тяжестью. Оба мы полетели вверх ногами, моя лошадь свалилась и лежала совершенно оглушенная, я же оказался поодаль, в десятке шагов, бездыханный, распростертый навзничь; лицо мое было в сплошных ранах, моя шпага отлетела еще на десяток шагов, пояс разорвался в клочья, я лежал колодой, без движения, без чувств (II. 6. 326–327).