— Как им не быть?
В конце прогулки, когда с вершины последнего холма открылся дом, Франсуа спустил Медора на землю, и тот побрел через заросли; они подумали, что на будущее лето его, наверно, уже не будет с ними, и Жанна сказала:
— Ты возьмешь на руки ребенка. Через год он будет уже большим.
Пюк снова убежал. Вдруг живот Жанны дрогнул, она взяла руку Эльзы и прижала ее ладонь к своему телу.
— Он бьет меня, он бьет меня, — сказала она с восторгом, и Эльзе вспомнились эти удары головой, ножкой или кулаком, эти долгие подводные движения.
Она не отнимала ладони от живота Жанны: шелковистая, горячая, позолоченная солнцем кожа неожиданно приподнимается то тут, то там, точно простыня от движения ноги. Тайна недалеко, думает Эльза, вот здесь, под рукой, но иногда это не ребенок, а раковая опухоль, которая растет день и ночь в тиши, или тело, которое хотелось бы приласкать, или взгляд, ставший из прозрачного непроницаемым… Прошли миллионы лет, чтобы в итоге две клетки, слившись, породили человеческое существо, единственное и неповторимое. И вот оно уже живет, следовательно, движется к своей смерти.
Эльза ощущает под ладонью шевеление ребенка.
— Ну вот, затих, — говорит Жанна. — Никак не могу представить себе роды, я так их боялась, в шестнадцать лет даже говорила себе, что ни за что не стану рожать, а сейчас совершенно спокойна. Тело мое опустеет, оно станет одиноким.
— Когда приедет почтальон? — спрашивает Пюк. — Можно, я подожду его у дороги? Я знаю почтовую машину, она желтая.
— Как увидим, что она спускается, пойдем вместе, — обещает Эльза.
Мальчик усаживается у края виноградника и смотрит на проезжающие машины.
— Должно быть, ему не терпится получить письмо от матери или от отца, — говорит Жанна.
Эльза снова берется за свою книгу — толстый зеленый том, письма Рильке. Жанна подымается, обнаженная, прекрасная, делает несколько шагов. Пюк наблюдает за ней.
— Пойдем посмотрим на цветы, которые я для него посадил сегодня утром, прямо загляденье.
Жанна восхищается.
— Но они скоро завянут на солнце, — говорит она.
— Ну и пусть, я посажу другие, их тут полно. Хочешь, поищем ящериц?
— Что-то не очень хочется.
— Ну пойдем все-таки поглядим, нет ли их на стене.
— Лучше поймай мне бабочку.
— Медор бабочками совсем не интересовался. Давай подождем вместе почтальона. Я схожу за твоим платьем.
Он бежит, возвращается. Жанна натягивает платье.
— Мы пошли к почтовому ящику, — говорит она Эльзе.
— Может, есть письмо от моего отца, сегодня как раз его день — понедельник.
С каким видом он произносит эти слова: «мой отец», «моя мать», «мои родители»!
В ящике огромная почтовая открытка, цветная.
— Это настоящий портрет, — говорит Пюк, — я повешу его у себя в комнате.
Ему и в голову не приходит прочесть, что написано на обороте.
— Хочешь, я помогу тебе прочесть?
— Смотри, когда я нажимаю, он мяукает и двигает глазами.
На обратном пути Пюк и Жанна останавливаются возле окон Тома, который сначала не слышит, что они подошли, но, как только замечает их присутствие, перестает играть. Жанна никогда еще не видела его таким, он словно преобразился — лицо отрешенное, глаза горят.
— Ты хорошо играешь, — говорит она, — тебя слышно издалека.
— Я никогда не буду играть хорошо, слишком поздно начал, — отвечает Тома.
Он подымается, идет вместе с ними.
— Привет, мать моя!
— Привет, сын мой!
Тома рвет виноград, Пюк идет за ним следом, не переставая нажимать на зеленоглазого котенка тигровой масти, чтобы тот мяукал. Жанна садится на прежнее место, возле Эльзы.
— Знаешь, в судьбе Рильке странную роль играют розы: он рассказывал Бенвенуто, что в Венеции у него всегда были свежие розы, даже в разгар лета. Дузе любила их нюхать, когда приходила к нему, он писал стихи о розах, а потом срезал розу в своем саду, укололся шипом и через несколько дней умер. Ранка вызвала обострение лейкемии.
Внизу, под спускающимся тремя террасами холмом, позади узкого и глубокого ручья, который можно перескочить одним прыжком, начинаются густые заросли, кусты и деревья, но перед ними еще одна пологая терраса ведет в ложбину. На ней полвека назад пустили корни несколько высоких акаций, должно быть, это побеги самой прекрасной из них, столетней, которая растет чуть ниже, на самой опушке леса. Все лето по утрам здесь играют две белки. Они прыгают, планируя, с макушки хвойного зонтика на низкие ветви пробковых дубов, гоняются одна за другой по стволам или по бурой траве, точно два быстрых рыжих бурунчика, не разбивающихся о берег.