— Непонятно, — продолжает Жанна, — чудо и то, что мы могли прожить двадцать лет в одном городе, не зная друг друга, и то, что мы встретились здесь.
Эльза высчитывает годы. То лето было для нее счастливым. Володя жил здесь, он уехал в сентябре, и так прозрачно-чисты были их отношения, что она даже не ощутила грусти. Антуан с женой и Пюком тоже уехали, Тома обучался языку и флирту в Англии. Эльза и Жанна остались вдвоем, они познакомились несколько месяцев назад. Эльза ждала приезда Франсуа. Где он был в тот год? Во Вьетнаме? В Чили? Был теплый и влажный сентябрь. В то утро, когда приехал Франсуа, они, как всегда, отправились на скалы — вот и сейчас они пойдут туда, раз уж Пюку непременно хочется искупаться, — туда, где возвышается в небе гранитная глыба. Тело у Франсуа было белое, а шея, кисти рук и лицо — почти черные. Он заплыл очень далеко, Жанна, растянувшись на животе, положив подбородок на руки, забыв о раскрытой книге, следила за удаляющимся пловцом. Эльзу поразила ее неподвижность — ничто в ней не шелохнулось, не дрогнуло, только ветер ворошил волосы. «Он вернется», — сказала она смеясь. Жанна будто не слышала. Она неотрывно следила за темной головой, иногда вдруг исчезавшей из виду. Час прошел в молчании. Жанна не шевелилась, и Эльза подумала, что за этот час, возможно всего за несколько секунд, ее приятельница решила свою жизнь; Франсуа вылез из воды, взгляд его упал на Жанну, он остановился и замер.
Тома читает в гамаке. Пюк незаточенным концом карандаша рисует на песке возле ножек кресла рельсы и корабли. Он говорит: «Вообще-то мне больше нравятся моторки, но рисовать я люблю парусники».
В это лето полуостров превратился в остров, границ его не видно, если не считать шоссе, где неиссякаемый поток машин напоминает о том, что сейчас пора отпусков.
В Париже островок был крохотный, как самая маленькая, последняя из матрешек, — город, улица, квартира, комната, кровать, — он возникал ночью или на рассвете: круг света от лампы, освещающий текст, достаточно прекрасный, чтобы раздвинуть душные объятия города, а иной раз — музыка, которую она слушала, и тогда не было нужды даже в лампе, не было необходимости очерчивать круг; звук лился в ночи, раздвигая границы комнаты, его было достаточно, чтобы возник островок — убежище. Старый пес, содрогавшийся от сновидений, спал на кровати — теперь он уж больше никогда не будет там спать, — от него исходило уютное тепло. Но раздавался звонок телефона, приходилось отложить книгу, оторваться от музыки, слушать голос мучимой страхом женщины:
— Это ты? Я не спала, мне все время было плохо… трудно дышать, давит. Врач хочет сделать пункцию, считает, что это обострение плеврита. На юге мне было худо, все время шел дождь, здесь мне лучше. Я там промерзала до костей… у меня все болит. Врач хотел бы меня госпитализировать, он говорит, что так легче было бы обеспечить нужный уход, внимательней следить за ходом болезни, но я не хочу: больница — это смерть. У меня же не рак, а только плеврит. Рак у меня был десять лет назад… Они меня всю сожгли своими лучами, хватит. — Мама никогда не произносила слова «рак», она говорила «гадкая болезнь». Рак убил ее, но она этого так и не узнала.
— А я знаю, что у меня был рак, мне прямо сказали, когда облучали, но теперь это плеврит, иначе они бы мне сказали, поэтому я даже не спрашиваю… Помнишь, как я ужасно распухла от кортизона, превратилась в какое-то чудовище. И волосы стали выпадать… Я сказала: не желаю больше никакого кортизона. Теперь я похудела, прямо тростинка, как в двадцать лет, я почти не ем… и очень мало двигаюсь… невообразимая усталость…
Эльза пыталась отгородиться непробиваемой броней, воздвигала незримую, но непроницаемую стену, она не хотела представлять себе темную спальню, которую слишком хорошо знала, где бывала раз или два в неделю, с каждым днем находя в глубине постели все более и более изможденное лицо и исхудавшее тело, все более отчаянный взгляд. Синий шелковый платок прикрывал лоб и волосы. «Тебе очень идет этот платок!» — «Он синий, как мои глаза, у меня были такие синие глаза, не голубые, не сине-серые, как на дельфтском фаянсе, а лазурные». Она брала в руку зеркало, рассматривала свои глаза. «Они все такие же синие», — говорила Эльза. И думала: но роговица изменилась, она уже не белая, а кремоватая, как светлая черепаха, точно. У меня была такая пудреница, мы ее купили в «Доме черепахи», на Больших бульварах, неподалеку от «Галери Лафайет», кажется, на бульваре Османа. В тот район я теперь больше не заглядываю… А еще похоже на бледное желе, которое дрожит вокруг заливного яйца… возле кулинарии, в витрине мясной лавки, выставлена телячья голова, веки у нее почти белые, закрытые… наверно, теленок отбрыкивался, когда его убивали, и глаза у него были испуганные… Голова украшена петрушкой — одна веточка во рту, другая — за ухом, — как у танцовщицы: во рту у нее сигарета, за ухом цветок…