В ту пору Жанна была еще худая, с едва заметной грудью, бледность лица подчеркивали огромные глаза непередаваемого цвета — зеленовато-золотые, — во взгляде которых, вспоминает Эльза, поражала смесь какого-то почти боязливого недоумения и пылкости, порой даже неистовства.
Эльза довезла ее до дома, в районе улицы Алезия; в последнюю минуту Жанна обмолвилась, что ищет жилье, — друзья, оставившие ей на год квартиру, должны скоро вернуться в Париж. Недолго думая Эльза предложила девушке пожить пока у нее, и так же, без раздумий — Жанна потом сама ей в этом призналась, — та приняла приглашение.
Теперь тень платана накрыла весь диван. Жанна все еще спит, приоткрыв рот. А Эльза видит ее здесь, под этим деревом, на этом ложе, такой, какой она была три года назад, через десять месяцев после их знакомства и всего через несколько дней после приезда Франсуа. Жанна уже любила его. Они отдыхали после обеда, холодный ветер шумел в листве платана, пришлось надеть свитера. Жанна впервые заговорила о своем прошлом, вероятно потому, что впервые освободилась от него: конец одиночеству, конец борьбе, которую приходится вести начинающей актрисе, шаг за шагом пробивающей себе путь.
Она говорила короткими, рваными фразами, с долгими паузами, которые Эльзе не хотелось прерывать. Жанна знала магическое воздействие своего голоса, но не пользовалась этим, ее речь могла бы показаться даже монотонной, она говорила ровно, ничего не подчеркивая, стараясь не объяснить, а, скорее, передать свои ощущения, впечатления, мимолетные переживания. И по мере того, как она рассказывала, перед Эльзой вставали картины, точно соединялись воедино кусочки мозаики. Ей открывалось тоскливое уныние по окончании спектакля, когда гаснут огни в зале, как правило, далеко не полном, и актеры, усталые, опустошенные, собираются в единственной уборной, быстро снимают грим, меняют сценические костюмы на обычные, расходятся каждый в свою сторону, поцеловавшись на прощанье, бросив «до завтра». Те, у кого в этот день есть деньги, хватают такси, остальные спускаются в метро, торопясь, чтобы успеть на последний поезд.
«Никогда не забуду, — говорила Жанна, — эхо своих шагов в подворотне, перед дверью консьержки, звук автоматического счетчика, выключающего в подъезде свет, сопение лифта, резкий лязг его металлической дверцы и ту минуту, когда я поворачивала ключ в замке. Иногда я ложилась, не гася лампы, но от гнетущей гробовой тишины спасения не было». Эльза представляла себе, как Жанна снова раздевается, если хватит мужества — моется, ложится в не убранную с утра постель, на холодные простыни. «Я клялась себе, что завтра непременно застелю ее, чтобы следующей ночью комната не выглядела такой запущенной, но, как правило, утром убегала полусонная, оставив полный кавардак в спальне». И она добавляла: «В те дни, когда не было репетиций, или ночами, если я не падала от усталости, я читала какую-нибудь пьесу, в которой мечтала сыграть, сцены из которой разучивала, когда училась в консерватории, но я знала, что, скорее всего, мне так никогда и не удастся в ней сыграть, во всяком случае, пока я еще в том возрасте, который подходит для этой роли. Поэтому я просто обезумела от счастья, когда мне предложили «Чайку». Пусть даже и в совершенно неизвестной труппе. Это было замечательно!» Мать Жанны умерла, когда шли репетиции, и эта смерть почти ее не тронула. Она рассказывала, не стыдясь: «На похоронах я думала о Нине. Это было сильнее меня!»
Вставала она поздно, потому что ложилась далеко за полночь. «На улице, в доме было уже шумно, — рассказывала она, — когда живешь в ином ритме, чувствуешь себя чужой, как бы выключенной из общего существования».
В какой-то момент она понизила голос, словно поверяя нечто особенно интимное, и заговорила о том, как надежды сменялись отчаянием, но страсть к театру не утихала, и в глубине души она сохраняла уверенность, что создана быть актрисой. «Я бегала от одного антрепренера к другому, часами высиживала в приемных, куда входили и выходили люди, не замечая меня, я являлась на пробы, меня вызывали на прослушивание. Это выматывало. А ожидание потом… Ждешь телефонного звонка, но его все нет и нет. Ждешь письма, но оно так и не приходит». Голос ее посуровел, когда она заговорила об унижении, о панике, которая охватывает тебя в июне, если нет ангажемента на осень. «В такие моменты я расставалась с надеждой на большого режиссера, на большую роль и пыталась найти хоть что-нибудь, хваталась за первое попавшееся предложение, чтобы иметь хоть кусок хлеба, не остаться безработной».