И пошел к верхнему винограднику.
Оставшись вдвоем, они не разговаривали, обе напряженно ждали выстрелов, но звуки кругом были мирные: стукнула о стол чашка Эльзы, слышно было, как она отхлебнула чай, жевала хлеб, до них доносились голоса сборщиков винограда, натужная трескотня трактора, шаги охотников, которые выбрались на шоссе и теперь скликали своих собак.
— Ты бы поела, — сказала Эльза.
Оса кружила над абрикосовым вареньем. Эльза отогнала ее, взглянула на Жанну, напряженно застывшую по другую сторону стола, и ее охватило воспоминание, все в золоте.
В тот день в золоте было все: волосы, кожа, глаза Жанны, ее розовато-желтое платье, выцветшее на солнце, фрукты в медном тазу, деревянная ложка, которой Жанна помешивала кипящее варенье, пока Франсуа расставлял стеклянные банки, послеполуденное солнце лилось в кухню золотым потоком сквозь листву жимолости, даже голоса Памины и Тамино были золотыми; Тома подпевал им, он сидел на каменной лестнице, спиной к зарослям лаванды. Пюк держал в руках кружку и выпрашивал у Жанны пенки. «Не обожгись», — говорила она и дула на ложку, остужая пенки. Мальчик, ныряя в кустах, пробирался к лестнице, подымался по ступенькам, чтобы сесть рядом с Тома. Муравьи колонной по двое двигались снизу к лаванде. Пюк ставил, как приманку, свою пустую, липкую от варенья кружку и ждал, пока они к ней подберутся. Когда муравьи набивались в кружку, он поливал их водой. «Глупо, — говорил Тома, — ты сам их кормишь, а потом убиваешь, оставь их в покое». «Они не тонут, они умеют плавать», — утверждал Пюк. Он смотрел, как муравьи барахтаются, и в зависимости от настроения либо выливал воду из кружки, либо предоставлял муравьям тонуть. «Нет, право же, это глупо», — повторял Тома. Пюк сердился: «Есть муравьи, которые кусаются, их нужно убивать. Ведь вы же убиваете шершней!»-«Это совсем другое дело!»
В августе шершней было так много, что им устроили ловушку: поставили графин с подслащенной водой и вдобавок обсыпали горлышко по краям сахарной пудрой. Шершни устремлялись в графин, и оттуда долго еще слышалось их жужжание. Графин наполнился мертвыми шершнями, по которым ползали живые. Эльза слышала из своей комнаты потрескивание их крыльев, и это ее мучило. Она пыталась себя урезонить: не убивать их нельзя, только нужно делать это сразу. Смешно, говорила она себе, думать о смерти какого-то мерзкого шершня, когда повсюду убивают людей.
— Укус шершня опасен — это очень больно, — объяснила она Пюку.
— Больно, как что?
— Как ожог раскаленным утюгом.
— А ты обжигалась раскаленным утюгом?
— Нет.
И Пюк спрашивал всех по очереди:
— Ты обжигался раскаленным утюгом?
— Нет.
Нет, никто не обжигался. И он снова приставал то к одному, то к другому:
— А тебя кусал шершень?
Нет, никого не кусал.
— Шершень укусил Медора, — сказала Эльза, — он взвыл и визжал больше часа, мы боялись, что он умрет. Тома тогда был примерно в твоем возрасте…
— Куда он его укусил?
— В лапу.
Пюк пошел за Медором и привел его, держа за ошейник. Эльза показала мальчику укушенное место.
— Уже ничего не заметно, — сказал он.
— Это ведь было очень давно! Тебя тогда еще не было на свете. Антуан даже не познакомился еще с Катрин.
— И все же ему не пришлось отрезать лапу. Значит, это было не так уж серьезно.
В конце концов Тома сказал ему:
— Перестань, дай послушать музыку, сунь палец в графин, пусть они тебя укусят, тогда узнаешь.
Пюк пожал плечами, казалось, охваченный сомнениями, потом пришел в ярость и разрыдался.
— Ты хочешь, чтобы мне было больно; никто меня здесь не любит… я могу умереть, если меня укусит шершень. Хочу к маме и папе.
К счастью, шершень принялся летать вокруг него, и Пюк кинулся в объятия к Эльзе. Они легли в большой гамак, и Пюк тотчас уснул.
Потом они сидели все вместе на ступеньках в ожидании ночи. Небо долго оставалось светлым. «Ночь не опускается, а подымается», — констатировала Эльза.
— Я сварю тебе варенье из инжира с орехами, — сказала Жанна Франсуа с таким выражением, словно объяснялась ему в любви.
Тома возвратился с гроздьями черного и белого муската, он обмыл их у фонтанчика, прежде чем положить перед Жанной. Воспоминание о дне, когда все кругом золотилось, даже шершни, отступило, и Эльза улыбнулась Тома, точнее, посмотрела на него с нежностью, в которой слились воедино любовь и боль. Она почувствовала, что их соединяет нечто, не нуждающееся в словах. Он смотрел на Жанну, слушая, как она твердит, уставясь на виноград: «Это невозможно, это невозможно». Эльза и Тома сидели молча, и она продолжала: