Пюк направился к лаванде; ловить голубых мотыльков было невозможно: слишком много пчел собирало нектар в цветах Ему надоело ждать, и он вернулся к мушмуле, где жили большие трехцветные бабочки — рыже-черно-белые, летали они лениво, но поймать их было трудно из-за защитной окраски. Он поискал гусениц.
— Они превратились в бабочек, — сказала Эльза.
— Хорошо бы бабочки снова стали гусеницами. Почему я их всегда замечаю слишком поздно?
Он этих бабочек не любит, за лето убил двух. Одну наколол на кусочек пробковой коры и долго смотрел, как корчится тельце, похожее на длинное бархатистое зерно, как трепещут крылышки. Другую закрыл в банке, куда Тома положил ватку, пропитанную эфиром, — насекомое продолжало летать, колотиться о стенки, потом село, снова взлетело, покачнулось, забило лапками, выпрямилось, опять покачнулось, усики его завибрировали, крылья раскрылись, медленно сложились, и наконец бабочка, как и та, что была наколота на булавку, перестала двигаться. Пюк постиг, что в его власти умерщвлять.
Эльза смотрела на Шарлотту, которая в свою очередь смотрела на своего отца, точнее, пожирала его глазами, — она сидела рядом с ним и тем не менее тянулась к нему, как стебель к солнцу.
— Ты возвращался в Париж, — говорила она, — и решил сделать нам сюрприз, даже не предупредил…
— Да.
— А где ты отдыхал?
— В Италии.
— Хорошо отдохнул?
— Да, хорошо. Я был у друзей, у них есть яхта, мы много ходили под парусом.
— А подводная охота? Ты все еще занимаешься подводной охотой?
— Все еще. Там больше рыбы, чем здесь.
— Ты жил в деревне?
— Да, на юге. Но недолго, мне у моря не работается. Я уехал на север, в окрестности Сиенны.
— Жил в гостинице?
— Да, я люблю гостиницы: никаких забот, сидишь у себя в номере, никто не мешает. По утрам я работал, а около часа уезжал куда-нибудь на машине.
— И ты не скучал?
— Нет, — сказал он, — я никогда не скучаю. Я как-нибудь возьму тебя туда, увидишь, тебе очень понравится.
Она наклонила голову, чтобы коснуться его руки, и глубоко втянула в себя воздух.
— Может, в будущем году?
— Почему бы и не в будущем? Там много красивых мест, я покажу тебе. Я отвезу тебя в Орвьето, в Сан-Джиминьяно.
— А ты уже был там?
— Не раз, я всегда туда возвращаюсь.
— Я никогда не была в Италии, — сказала она.
— Успеешь еще. Обещаю тебе, мы туда съездим.
— Хочешь, я сделаю тебе бутерброд?
— Да. А я сделаю тебе.
Эльза слушала их, следила за тем, как они переглядываются, касаются, льнут друг к другу.
— Я тебе положу черничное варенье, а ты мне — абрикосовое, это Жанна сварила, а потом сделаем наоборот, ладно?
— Ладно.
— Тебе чаю или кофе?
— Ты забыла?
— Нет. Но может, у тебя изменились вкусы. У меня все время меняются.
— Никогда не пью кофе.
— Но иногда ты пьешь китайский чай, а иногда цейлонский.
— Это правда. Но по утрам предпочитаю цейлонский.
— Какие тонкости!
Шарлотта положила ладонь на локоть отца. Безотчетно она повторяет жест матери. Здесь, в этом доме, куда девочка приезжает с самого рождения, у этого стола, Франсуаза ласково проводила рукой по руке Бернара, от локтя к плечу, потом подбиралась к затылку, погружая пальцы в его волосы и одновременно подставляя ему свое лицо с закрытыми глазами, и Шарлотта видела, как отец сжимал ногу матери выше колена, целуя ее веки.
Она никогда не слышала, чтобы родители ссорились, не замечала слез, но однажды, в конце лета, в последний день каникул, они объявили ей, что расходятся. Это событие, которого ничто не предвещало, породило в ней непреходящую настороженность — свершается что-то важное, можно умереть, можно разлюбить, расстаться, а снаружи ничего не видно. Нежные улыбки, поцелуи, ласковость в голосе, и вдруг происходит драма. Шарлотта не пыталась прояснить тайну развода родителей, не задавала вопросов, но часто обо всем этом думала и считала, что, наверно, один из них обидел другого, ей казалось невозможным, чтобы люди расстались вот так, ни с того ни с сего, если кто-то из них не разлюбил и не полюбил кого-то еще. Она воображала, что мать тайно влюблена или что у отца есть другая женщина, попеременно испытывала то восхищение, то ненависть к неверному, и то сочувствовала, то презирала покинутого.
Она поглаживала руку отца, глядя на свои пальцы, двигавшиеся вверх и вниз, не переходя за округлость плеча; затылок и волосы были на территории, куда она не решалась вторгнуться, касаясь их только взглядом, хотя ей хотелось прижаться к ним губами. Рука Шарлотты ласкала кожу, ощущая под пальцами каждую шершавинку, но допроса она не прерывала: