Но раньше, рассказывал дедушка, когда Хуторки были еще селом, а не дачным поселком, как теперь, люди собирались каждое воскресенье в церкви, на праздники обходили соседей, угощали друг друга выпечкой, накрывали длинные столы и собирались всем селом отпраздновать Пасху или чей-нибудь день рождения. Был у них свой баянист, почти местная знаменитость. Без него ни один праздник не обходился. Сейчас же все изменилось. Кроме стареньких уютных домиков и неиспорченной человеком красоты природы.
Колька любил наблюдать за соседом, когда он отбирал травы и ягоды для очередного снадобья у себя в саду. Он раскладывал их на сбитый из досок длинный стол и начинал отбирать самые лучшие и спелые плоды, самые сочные и не попорченные листочки. Иногда он собирал целые букеты, скручивал их и обвязывал шпагатом, потом уносил в сарай и подвешивал под потолком сушиться. Но больше всего Кольке нравилось смотреть, как пан Тадеуш готовил варенье. Им-то он и зарабатывал себе на жизнь. Возил в город на рынок. Уедет с раннего утра и возвращается уже на закате без блестящих стеклянных банок довольный и чуть-чуть уставший. Так и жил он все свое время. Целыми днями чем-нибудь был занят.
В один из таких дней Колька проходил мимо его дома и остановился. Его привлек штурвал, прикрепленный к двери. Колька уставился на него, подошел ближе и почти уткнулся лицом в штакетник. Настоящий штурвал. Такой, какой Колька только в кино и видел. Вот бы поближе его рассмотреть.
— Доброго дня, сосед, — радостно крикнул пан Тадеуш, заметив мальчика.
Колька отошел от забора.
— Ну, что стоишь, заходи, — пан Тадеуш кивнул в сторону штурвала. Знал, что Колька на него глядел так зачарованно.
Колька посмотрел в сторону дома. Дедушки с бабушкой не было видно. Наверное, они прятались от жары внутри дома, пили горький холодный чай из листьев малины и черной смородины, или слушали новости по радио.
— Звать-то тебя как? — спросил пан Тадеуш, когда Колька закрыл за собой калитку.
— Колька, — ответил он.
— Николай, значит, — почесал пан Тадеуш подбородок, — а по батюшке?
Колька округлил глаза.
— Петрович, — ответил Колька.
— Стало быть, Николай Петрович, — пан Тадеуш протянул руку, — будем знакомы.
— Будем знакомы, — зачем-то повторил Колька и пожал грубую мозолистую руку соседа.
Пока пан Тадеуш показывал мальчику дом, успел рассказать, как бороздил моря в свои двадцать с небольшим. Рассказал, как много лет назад приехал из Польши и купил вот эту самую дачу, где теперь и жил круглый год. Рассказал о доме, который стал для него родным. Он был скромным, одноэтажным, квадратов пятнадцать, не больше. Из мебели стол, стул и диван у окошка. В углу маленький холодильник и радиоприемник. В точности такой, как у бабушки с дедушкой, отметил Колька.
На полу вязаная дорожка из разноцветных лоскутов, на стуле рыболовная сеть, на стенах фотографии молодого моряка Тадеуша, трос, скрученный в кольцо, прибитый на гвоздь деревянный кораблик. На подоконнике стоял маяк, смастеренный самим паном Тадеушем из деревяшки, гвоздя и краски. На окошке простые цветастые шторы, от которых пахло порошком.
— У вас тут уютно, — сказал Колька.
— А как же ж иначе? — улыбнулся пан Тадеуш, — в доме должно быть уютно, Николай Петрович, чтобы жить было хорошо.
Колька широко улыбнулся, оголив белые зубы. Никто еще его не называл Николаем Петровичем.
— И маяк у вас красивый, — маяк Колька заприметил сразу, как они вошли в дом.
Сосед прошел к окну и взял маяк. Он был неровным, кое-где потрескавшимся, но каким-то особенным.
— Держи, Николай Петрович, — пан Тадеуш протянул маяк Кольке, — будешь в своем городе вспоминать старика Тадеуша.
Колька взял маяк в руки. Он был теплым от солнца, что падало на него через окно.
— Спасибо, — обрадовался Колька подарку, — а не жалко вам вот так просто отдавать такую красоту?
— А разве может быть жалко хорошим людям добро делать? — пан Тадеуш подмигнул, отчего морщинки вокруг глаз стали еще глубже и заметнее.
Лицо у него было доброе, улыбка наивная, почти детская, а голос негромкий и приятный.