Разговор между молодыми людьми оживился, и они совсем забыли о смерче. Елена Николаевна, плохо владевшая немецким языком, мало участвовала в нем. Они говорили о Гапсале, о море, о немецком обществе, о тихой жизни в этом скромном уголке. Вильгельм с чрезвычайным удовольствием слушал, как восхищалась Юлия всем, что было дорого и мило его сердцу, что было связано с его детскими воспоминаниями. Юлия совсем забыла, что две недели назад она жаловалась на скуку и тоску в Гапсале; теперь ей все казалось прекрасно и приветно, и она от души уверяла Вонненштерна, что эта жизнь совершенно по ней, что никогда в Петербурге, среди шумных и блестящих удовольствий, на душе у ней не было так весело и так легко.
Это от того, отвечал ей молодой человек, что ваша прекрасная природа не сотворена для поддельных, тщеславных удовольствий светской жизни; вы рождены для высоких, для чистых наслаждений, которые дает природа и семейная жизнь. Поэзия, истинное чувство и чистые восторги – не совместны с вашими душными гостиными; для этого нужны простор, уединение или домашний очаг.
Юлия с радостным вниманием слушала Вильгельма; его звучная, плавная речь приятно на нее действовала, и она думала про себя: «Какая разница с натянутыми остротами и худо скрытым цинизмом чувств нашей петербургской молодежи! И как горячо можно любить такого человека, и как он должен любить пламенно и чисто!»
Елена Николаевна прервала разговор замечанием, что смерча уже не видно, и что кажется пора обедать.
Молодые люди взглянули на небо; действительно, смерч переменил направление и почти исчез; одно мутное, туманное пятно виднелось еще на горизонте.
На другой день Вильгельм Вонненштерн явился с визитом к Глинским и, по немецкому обычаю, просидел все утро; с тех пор он сделался их ежедневным посетителем, и сопровождал их всегда на гуляньях. В салоне он танцевал с одной Юлией или глядел на нее, когда она танцевала с другими; мазурка исключительно принадлежала ему. В свободные дни от балов он часто проводил вечера с ней, привозил своих любимых писателей и звучным, увлекательным голосом читал ей из Шиллера и Гете; когда погода позволяла, они выходили с матерью погулять.
Есть одно место в Гапсале, на берегу моря, куда жители и посетители собираются часов в десять вечера, и гуляют при лунном свете. Тут всегда затишье, тут море всегда гладко и неподвижно, как зеркало, берег почти вровень с водой; между домиками, выходящими фасом на берег, и морем проложена довольно широкая тропинка (аллеей ее назвать нельзя: она слишком запущена и даже не усыпана песком). Домики глядят на нее своими веселыми крылечками; около них расположены зеленые скамейки для гуляющих… К морю тропинка окаймлена молодыми липами, корни которых почти орошаются водой. Тут также множество маленьких купален, отделяющихся разноцветными группами от синей массы воды. Особенно хороша эта картина в ясный, лунный вечер: голубое пространство неба, синяя, спокойная поверхность моря, отражающая правильный облик луны, эти освещенные домики, которые, как ряд фонарей, в свою очередь освещают тропинку, – над ними зубчатые развалины, длинная тень деревьев на воде и где-нибудь в купальне свечка запоздалого купальщика, отражающаяся мерцающим светом через окно на морской поверхности…
На этом-то гулянье происходили самые продолжительные, самые интересные разговоры между Вильгельмом и Юлией; тут они были не на виду; полумрак, царствовавший на тропинке, способствовал задушевным и искренним беседам, и хотя беспрестанно попадались навстречу бродившие группы, но они мелькали мимо, как тени, и сходились только те, которые искали друг друга.