— Переводи на третью и добавь газку…
Отцу вскоре стало легче, он сменил Гришку за рулем, а Гришка, разбитый от усталости, отдыхал, сидя на своем привычном месте, и вытирал кепкою пот со лба.
Как-то под вечер — это было на пятый день их поездки, — перевалив Каскырский перевал, последний перевал на их пути, они услышали сзади долгий гудок. Из кабины догонявшей их машины высунулся чумазый шофер и помахал рукой, прося остановиться.
— Здорово, Николай!
— А ты кто такой?
— Кто? Кудайберды! Друзей не узнаешь, черт лысый?
Это была автолавка из того же райпотребсоюза, только обслуживала другой участок. Гришка знал Кудайберды, но тот не был похож на себя: старый, заросший и грязный, а на самом деле ему было лет двадцать пять, не больше. Взрослые вышли из машин, закурили и стали говорить о делах. Кудайберды распродался в пути и не доехал до Иргизбая — дальнего урочища, подступавшего к границе, куда вели очень трудные дороги и редко заезжали автолавки.
— Товар есть? — спросил Кудайберды.
— Есть.
— А я — весь. Только швейная осталась. Не возьмешь?
Николай вспомнил Юсупову жену и покашлял: не по пути, а то бы захватил.
— Слушай, ты мне друг, а? — спросил Кудайберды.
— Ну?
— Нет, ты скажи: друг ты мне или нет?
— Отвались. Говори: что хочешь?
— Не махнешь ли в Иргизбай, а? А то Иван Ильич узнает, что я не дотянул туда, секим-башка сделает. Я же не виноват — товар кончился.
— Ты и виноват, — сказал Николай, глядя Кудайберды в глаза. — Зачем на моем участке торгуешь?
Кудайберды сделал удивленные глаза.
— Ой, хитрый, ой, старый ты лис! Тебе не шофер быть, а министр. Откуда знаешь, лысый черт?
— Ладно, будет разливаться.
— Нет, скажи, как догадался? Ай, Кудайберды, молодой дурак, старому на удочку попался. Ну так как же, поедешь?
— Поехать-то я поехал бы, только не знаю, как с ним, ему в школу надо.
Николай потер небритые щеки и покосился на сына.
Взрослые возились, переливая бензин, а Гришка сидел, вжавшись в сиденье, слушал, как булькает бензин, и вместе с бензином в канистре, он знал, кончается его время. Он смотрел на дальние горы, и в них, сквозь дымку тумана, проступали глаза Ольги Митрофановны — круглые, как у птицы, недобрые и требовательные. В голову лезли пустые мысли: разминулись бы с Кудайберды — и ехать бы вместе обратно, а теперь отцу одному култыхать бог весть куда! Но все эти мысли были бесполезные, потому что слово было уже сказано и обратно хода не будет. И придется, хочешь не хочешь, браться за учебу, потому что не хотелось подводить отца. А ведь раньше, вытворяя свои штуки, он и не вспоминал о нем.
Гришка молча перелез в машину Кудайберды, взрослые покивали друг другу на прощанье и поехали в разные стороны.
— Даешь Берлин! — расхохотался Кудайберды, страшно довольный тем, что бог послал ему неожиданного попутчика, а еще больше оттого, что ловко свалил на друга тяжелую поездку в Иргизбай.
Но далеко отъехать не успели. Автолавка Николая развернулась на полянке и нагнала их.
— Чего тебе, пап? — спросил Гришка.
— Слушай, Кудайберды: баш на баш. Я тебя выручаю, ну и ты мне послужи. Сгоняй к Юсуповой жене и оставь ей швейную машину. У нее деньги есть.
Кудайберды почесал в затылке.
— Конец большой давать надо, — помялся он. — Однако что для друга не сделаешь!
Николай стоял у их машины и не уходил. Он несмело просунул руку в кабину, положил ее сыну на голову и попросил:
— А ты, сынок, это самое… Мать не волнуй.
— Ладно, — буркнул Гришка и снял руку с головы.
— Ну, бывай! — просиял Николай и побежал к своей машине.
Машины разъехались.
— У тебя что, каникулы? — спросил Кудайберды.
— Нет.
— А почему не учишься?
Гришка промолчал.
Они спускались вниз, виляли, сворачивая то вправо, то влево, а когда оказались в низине, Гришка высунулся из окошка и увидел, как ползет отцовская автолавка, совсем уже маленькая, ползет над пропастью, чернеющей слева, по самой кромке, прижимаясь к скале. Ехал он вперед и вверх — туда, где дожди и снега, а он, Гришка, возвращался к теплу, к тополям, к веселым южным садам. Кудайберды все оглядывался на него, улыбался и не понимал, отчего мальчик грустен и тих, и решил, что был, наверно, между отцом и сыном тяжелый семейный разговор.
— Что? — подмигивал он, сияя всем своим заросшим, немытым и страшным лицом. — Влетело? Получил от отца? Беда с вами, ребята… Ай, беда!..
Безотцовщина
С вечера Настя принесла из арыка воды и, растрепанная вся, простоволосая, ползала с подоткнутым подолом по углам, вывозила слякоть к порогу и скребла половицы. Потом скрипела тряпкой по оконному стеклу, ходила босая по чистому полу и устало улыбалась.
В полночь пришел Петька, сын ее. Настя стирала возле печки белье; откинула свисавшую прядь и посмотрела на него мутными от горячего пара глазами. Он прошел к буфету, распахнул дверцу и разочарованно свистнул.
— С петухами еще приходи. Не помрешь, так поспишь.
— Веселенькая жизнь!
Петька выгреб из сахарницы все, что там было, опрокинул в рот и, не раздеваясь, лег в постель, прямо в ботинках.
— Снова, значит, замуж собираешься?
Настя разогнулась над корытом и вытерла руки о подол.
— От тебя услышишь ласковое слово. День и ночь мотаешься, чтобы копейку заработать, тебя, дармоеда, одеть-обуть…
— Ладно уж, завелась!
Петька вытащил из кармана смятую пачку «Севера». Курил, пуская дым к потолку, нежным постукиванием пальца стряхивал пепел на подоконник и мечтал. Мечтал о приятных и не очень ясных переменах, к которым готовилась мать. Так и заснул, позабыв раздеться…
Утром прибыл дед, Настин свекор, Андрей Никифорович Горшков — тот самый гость, которого ждала, убираясь в доме, Настя. Собственно, признавать ли его настоящим свекром, Настя и сама не знала, потому что со Степаном, сыном его, не была в законном браке. Раньше, бывало, наезжал Степан ненадолго и снова исчезал, изредка напоминая о себе небольшими переводами то из Сибири, то из Заполярья, а теперь и вовсе пропал — третий год о нем ни слуху ни духу. Ну и Настя мужем его не считала, не особенно ждала его, встречалась с разными, да все нескладно как-то, невсерьез — больше разговоров по соседям, чем настоящей радости. И свекром не интересовалась. И вдруг такое: ехать ей в дом отдыха, сына не с кем оставить. Ну и написала ему: приезжайте, мол, пожить на время. Написала безо всякой надежды, а он взял и приехал, чем сильно обрадовал: все же дед он Петьке, а и не виделись даже.
Петька спал еще, спрятав голову под подушку, а взрослые, перешептываясь, заносили вещи в дом: ящик, чемодан, рыболовную сетку с завернутыми в нее удочками и другими снастями. Во дворе стоял мохнатый ослик с тележкой и потряхивал ушами. Настя заглянула в ящик, оставленный в сенях:
— Ой, батя, меду привез…
Нравилось ей слово это — «батя», часто и со значением произносила его, по-собачьи заглядывая старику в глаза, чем немало смущала его — не привык.
— Как же, на пасеке жить — и без меду. — Он покашливал и смотрел в сторону. — А у вас тут как в саду? Есть чего? Ну ладно, иди на работу, опоздаешь.
— Проснется Петька — за хлебом пошлешь. И молоко пусть купит.
Андрей Никифорович взял у нее деньги, пересчитал и спрятал в кошелек.
— Иди, иди, я догляжу за всем.
Стараясь не шуметь, дед поднял с пола одеяло, прикрыл внука и оглядел дом. Кроме старенького буфета и кровати в одной половине, дивана и тумбочки в другой, в нем ничего не было, если не считать картинок из журналов — космонавтов и спортсменов на стенах.
«Не нажила», — подумал старик, потянул гирьку на засиженных мухами ходиках и вышел во двор… Там он выпряг из тележки осла и стал осматривать хозяйство, поступившее в его распоряжение на время отъезда невестки.