Их регулярно проверяли и пересчитывали. Утром, до подъёма. Между занятиями. Вечером. Заходили в комнаты и ночью. Охрана обходила Джаксвилль по периметру снаружи, всегда по двое или по трое — даже самые сильные из питомцев не могли оказывать массовое воздействие, к тому же у детей был очень силён магический откат — того же Тринадцатого после экзекуции над Вторым долго рвало и голова кружилась. Но Второй на Тринадцатого, разумеется, не обиделся: он и сам поступил бы так же.
Пару раз случались и бунты, но всегда заканчивающиеся позорным поражением: всё же дети оставались детьми. Они были уязвимы и слабы, не могли объединиться. Страх, боль и голод отлично держали всех в узде.
В еду шло всё.
Грызли известку, жёлуди, какую-то редкую траву у ограды, которая обладала сладковатым привкусом. Ловили птиц, мышей и крыс и жарили тайком от персонала. Кто-то из девчонок предложил крыс разводить, и пару недель дело шло на лад, во всяком случае, крыс отловили — правда, определить их пол не удалось, но они не дрались, клетку соорудили вполне крепкую, даже остатки еды удавалось утаскивать для будущей крысиной фермы. Но в комнатах проводили регулярные обыски, и крысиный заговор был раскрыт. Всех без исключения — тридцать восемь детей — вывели перед главным корпусом будто на расстрел, малья Актия с размаху отвесила пощёчину Двадцатой, как известной любительнице крыс, хотя она-то, конечно, была не при чём: Двадцатая единственная принципиально отказывалась есть крысятину, вовсе не из брезгливости, а потому, что крысы ей нравились. Но спорить с учителем Двадцатая не стала, и розовый след ладони на её щеке казался несмываемо чётким. Малья Актия примерилась для второго удара, она вообще не любила девочек.
— Это я, — внезапно сказал Тринадцатый, и все — кроме Двадцатой — обернулись в изумлении на его голос. Малья Актия подошла ближе — на тот момент ему было восемь, но он уже был достаточно высоким, чтобы смотреть ему в глаза, не сгибаясь пополам. Тринадцатый равнодушно выдержал её взгляд, а вот его приятель Седьмой, маленький, худенький, чуть не поскуливал от ужаса.
Вечером Двадцатая нашла Тринадцатого во дворе — отметины на их лицах были забавно симметричны.
— Вот, — сказала она, протягивая ему сбереженный с ужина ломоть хлеба. Седьмой перестал скулить и заворожённо уставился на её ладонь.
— Сама ешь, — буркнул Тринадцатый, потирая щёку. А потом сплюнул на ладонь зуб. — Давно шатался, оно и к лучшему. Надоело.
Четвёртая и Двадцать вторая подошли тоже. Посмотрели на зуб. Четвертая осторожно потрогала его пальцем. Седьмой накрыл зуб ладонью, а когда поднял, вместо зуба оказалось маленькое жёлтой колечко с белым камнем. Девочки охнули, даже Двадцать вторая приподнялась на цыпочки.
Двадцатая чуть подумала и разделила кусок хлеба на пять почти равных частей. Снова вытянула ладонь.
Так они и подружились.
* * *
Так же естественно, как они приняли жизнь в Джаксвилле — тяжелее всех она далась Двадцать второй и Седьмому, которых забрали из нормальных семей от живых родителей — они приняли и друг друга. По сути дела, они же и стали друг другу новой семьёй, со всеми своими недостатками, малочисленными достоинствами и многочисленными особенностями. Все знали, что Седьмой боязлив и первый никуда не полезет, что Тринадцатый только выглядит хмурым, а на самом деле за своих кому угодно горло перегрызёт, а потом молча стерпит всё, что причитается. Что Двадцатая говорит всё, как есть, не пытаясь смягчить, что с Четвёртой лучше не спорить, а если она входит в раж, нужно просто заткнуть уши и отойти. И не дай бог обидеть Двадцать вторую — Четвёртая мстила за подругу изобретательно и упорно, исподтишка. А сама Двадцать вторая, тихая, молчаливая и угрюмая, иногда кричит во сне — ну, кричит и кричит, что уж, и покричать нельзя, что ли?
Всё это было не так уж важно, на самом деле. Важно, что они друг у друга были.
Идея про метки пришла в голову Двадцатой, когда им было по семь-восемь лет.
— Сегодня я познакомилась с этим, Тридцать первым, — сказала она вместо приветствия. — Который новенький. Хороший.
— Ему же уже девять? — сказал Тринадцатый. Он набрал дождевой воды в какую-то стеклянную склянку, которую неожиданно откопал на детской площадке и теперь забавлялся маленькими фонтанчиками и водоворотами, а иногда расплавлял в ней ветки и мелкие камушки.