— Любой дар опасен, — я даже не хочу понимать, к чему он клонит. — Я могу сжечь дом.
— Да, но… Мы с тобой разные. Ты же знаешь, что твой дар относится к благим дарам?
— Все дары относятся к благим! Стихийная магия, донорство и целительство, защитная…
— Вам просто не говорят всей правды. Может быть, потом, в Колледже… Помимо благих даров существуют и не-благие, их называют скверные. Мой дар из таких. Их не так много, они плохо изучены. Нынешний сенатор, собравший большинство голосов, Корб Крайтен, категорически против нашей интеграции в общество.
— Я не понимаю!
Действительно ничего не понимаю. Голова идёт кругом — то ли от волнений, то ли недосып даёт себя знать.
— Мой дар — скверный, — настойчиво повторяет Эймери. — Не самый страшный, и всё же — он связан со смертью. Это как проклятие. Я знал тех, кто мог подчинять себе других людей, кто мог заставить чужое сердце или дыхание остановиться. Однажды меня просили разговорить мёртвое тело, чтобы понять, кто убил того человека. Мы другие, Хортенс. Ваши целители, например, нас не лечат. Скверное чаровство не отзывается на магию целительства.
Он не выглядит «другим». Не кажется плохим, каким угодно — но не злым и не подлым. И мне не хочется отстраняться. Хочется узнать больше, но я не знаю, какой вопрос задать следующим.
— Покажи мне что-нибудь, — наконец, говорю я. Эймери смотрит недоверчиво, словно это последнее, чего он ожидал. Молчит, прикусывая губу. Мы всё ещё очень близко, и я снова ловлю себя на мысли, что это правильно.
Стальная космея, не просто лопухнулась — вляпалась по самое не могу.
Эймери отходит и приносит небольшой горшок, из которого торчит округлая луковица с длинным голым стеблем, увенчанным крупным тёмно-красным бутоном какого-то цветка.
— Я готовился, — со смехом, но и немного смущённо говорит он. — Если бы ты знала, как иногда хочется поговорить об этом хоть с кем-нибудь. Только мама меня слушала. Ну и ребята в приюте, но там у всех были схожие проблемы.
— Ты жил в сиротском приюте?!
— Совсем недолго, несколько месяцев, пока мальёк Аделард меня не забрал.
— Как он называется? — нарушаю я возникшее молчание.
— Приют?
— Цветок.
— Амариллис. Мой покровитель по цветочному гороскопу, — хмыкает он, а я тут же задаю новый вопрос:
— Ты родился в конце мая?
— Первого июня. Неважно. Смотри.
Я и смотрю. Эймери закрывает глаза, чуть утапливает пальцы в рыхлой чёрной земле. Несколько секунд не происходит ничего, а потом плотно сжатые лепестки вздрагивают. Будто бы цельный бутон расходится на две, нет, три части. Три отдельных бутона продолжают чуть подрагивать, словно сопротивляясь чужеродному магическому воздействию. Но чары побеждают — и цветки раскрываются.
— Это… это же прекрасно, — я хочу протянуть руку и потрогать красные лепестки, но отчего-то не решаюсь, и сама же стыжусь своей малодушной нерешительности.
— Только первые несколько мгновений, — тихо откликается Эймери, не отнимая руки. Проходит не больше минуты — и лепестки опадают, один за другим, медленно, неотвратимо.
Эймери не отнимает руки. Я бросаю на него беглый взгляд: он кажется ещё более бледным, каким-то даже серым, а я вспоминаю тот день, а точнее, ночь, когда он упал в обморок, "прочитав" мою шляпку.
— Может, не на…
Стебель на глазах чернеет, только что упругий и сочный, переламывается пополам, усыхает, как и луковица. И хотя про растение вроде бы не принято говорить "мертво", оно, несомненно, мёртвое. Необратимо. Или?
— А обратно — можешь? — голос как-то сам собой звучит хрипло.
— Нет.
Да, страшно. Это… впечатляет. И пугает, особенно если представить вместо цветка животное. Не знаю, что дальше. А человек? Нет, наверное, на человека у него просто не хватит сил. И тем не менее.
Эймери снова опускается в кресло, а я присаживаюсь рядышком на подлокотник. Пальцем стираю выступившую капельку пота на его виске, ерошу волосы, слегка влажные. Эймери перехватывает мою руку и снова целует пульсирующую жилку на запястье.
— Мальёк Аделард приходил на днях. Он… он забыл тут плащ, в котором ездил на твой выпускной бал, а я его нашёл и… И увидел тебя. Столько раз убеждал себя, что ты ещё совсем ребёнок, но только не в том платье! Не знаю, как твой отец допустил такое безобразие! И всех этих самодовольных богатеньких детишек, желающих с тобой потанцевать и пускающих на тебя слюни!
— Я уже взрослая, — пытаюсь говорить уверенно и надменно, как Аннет, а получается ещё хуже.
— Увидел и не сдержался. А теперь ты здесь, и я не хочу тебя отпускать, — он опять улыбается, но его тоска словно наполняет воздух душным ароматом ночецветов. — Не хочу тебя отпускать, а должен. Как я так лопухнулся? — мы опять говорим с ним одними и теми же фразами. — Ты избалованная, капризная маленькая девочка.