Дверь была заперта, и ключа в замочной скважине не наблюдалось, ни снаружи, ни изнутри — это я могла сказать совершенно точно, потому что тут же прильнула к этой скважине глазом. Толком ничего не увидела, но тут же поняла, что она пуста.
Ушел! Он ушёл, тощий противный глист! Они его выгнали, как… как я хотела. Именно этого я же и хотела, верно?
* * *
Вечером в свой последний день перед возвращением в школу я бесцельно бродила по саду. Наткнулась на яблочного червяка — его зелёное тельце было самого обычного размера — и стала думать, как же так можно на него повоздействовать, чтобы он вырос? Моего огненного чаровства было явно недостаточно для такого простенького, казалось бы, фокуса. В бессильной досаде я швырнула червяка за забор. Мерзкий хамский глист отправился туда, куда ему и дорога. Наверняка теперь сожалеет, что ему отказали от такого благородного и хорошего дома. А всё, поздно!
…что-то ткнуло меня в плечо, не больно, но чувствительно, и я резко дёрнулась, подняла глаза на закрытое то-самое-окно. Створка слегка дёрнулось, но вообще-то это могло просто мне показаться, в конце концов, был уже вечер… «Что-то» оказалось комком бумаги, тщательно смятой в почти идеально круглый комочек. Воровато оглядевшись, я сунула бумажный комок в карман и прошла в свою комнату. Прикрыв дверь и для надёжности прижав её спиной, принялась торопливо разворачивать бумагу.
Послание было кратким — буквы в виде изогнувшихся яблочных червяков с забавно вытаращенными глазами гласили:
«Удачной учёбы, Хортенс! Кстати, меня зовут Эймери»
— Придурок! — вслух сказала я. — Нет, ну какой же… Идиот!
Моё воспитание ограничивалось самыми простыми ругательствами. По правде сказать, в лексиконе благовоспитанной тринадцатилетней малье не должно было быть даже их.
Я решительно смяла лист и сунула его в карман. Потом достала и переложила в сумку. Завтра выброшу. Непременно. А лучше сожгу. Я приказала свечам погаснуть, разделась и легла спать, думая о том, как я вернусь домой на следующее лето и что я скажу этому противному тощему мальчишке.
…надеюсь, его здесь уже не будет следующим летом, конечно же.
Глава 4. Новенькие в Джаксвилле
Одна тысяча пятьсот второй год
В Джаксвилле всегда было очень тихо.
Разговаривали там редко, смеялись и того реже, слёзы закусывали кулаком, за крик наказывали молча, быстро и больно, за попытку воспользоваться даром сажали в «ти′хоньку» — тёмную пустую комнату и не кормили вовсе, пока провинившийся не становился шёлковым. Вообще, голодом там наказывали часто, а есть хотелось всегда, особенно самым маленьким питомцам Джаксвилля. Это заведение было предназначено для детей от шести до двенадцати лет, мальчиков и девочек вперемешку.
День, когда Четвёртая и Двадцать вторая оказались в Джаксвилле, был типичным осенним деньком в северной части Айваны, пасмурным, сырым и каким-то разбухшим, точно кусок чёрствого хлеба, упавший в лужу. Двух новеньких шестилетних девочек привезли аккурат к обеду, посадили на скамейку перед главным корпусом, строго приказали ждать, не вставать и никуда не уходить.
Четвёртая, с рождения скитавшаяся по приютам, смотрела настороженно и воинственно. Двадцать вторая, которую забрали из семьи, то и дело тёрла грязными кулачками покрасневшие припухшие глаза, но уже не плакала, только нос у неё иногда дёргался, словно ей не нравился запах. Но у Джаксвилля вовсе не было никакого запаха, кроме разве что приторного запаха хлорной извести.
Главный корпус, где располагались и учебные, и жилые комнаты, был довольно внушительным трёхэтажным зданием с покатой крышей и маленькими зарешёченными окошками. Четвёртую дом оставил равнодушным, больше удивила ограда: высоченная кирпичная стена с остроконечными металлическими иглами сверху.
Двадцать вторая смотрела на детскую площадку. Там были верёвочные качели, точнее, простая деревянная досочка на порядком облезших верёвках, спускавшихся с высокого дуба, гора песка с торчащими из него деревянными лопатками, изрядно перекосившаяся карусель и качалка-балансир, тоже старая, облезлая и потерявшая все свои краски со временем.