Очень коротенькое вступление
На Свентокшистской улице в Варшаве стоит невысокий старый дом, при доме — большой двор. Во дворе собираются дети, которых отправляют на лето в деревню, а в самом старом доме помещается контора Общества летних колоний[1].
Детей отправляют под надзором воспитателей в колонии, и о каждой такой колонии можно было бы написать целую книжку.
Я расскажу вам, как жили в колонии в Михалувке еврейские мальчики. Я был у них воспитателем. Выдумывать не стану, а расскажу только то, что видел и слышал.
Рассказ будет интересный.
Глава первая
На вокзале. — Воспитатели ставят мальчиков в пары и отводят в вагоны.
Поезд уходит только через час, а десятки колонистов уже вертятся на вокзале, размахивают своими холщовыми мешками и с нетерпением ждут, когда их начнут ставить в пары и поведут в вагоны.
Тот, кто опоздает, в колонию не поедет, так что и родители, и дети начеку.
Вчера на Свентокшистской уже становились в пары, поэтому каждый знает, какой воспитатель вызовет его по тетрадке.
И мальчики внимательно присматриваются: какой он, этот воспитатель, добрый или злой, можно ли будет залезать на деревья, бросать в белок шишками и по вечерам шуметь в спальне? Так, разумеется, думают только те, кто уже побывал в колонии.
Пока еще трудно сказать, почему одни мальчики умытые и опрятные, а другие — чумазые и одеты неряшливо, почему одни говорят громко и глядят весело и смело, а другие — испуганно жмутся к матери или норовят отойти в сторонку. Еще неизвестно, почему одних провожают родители, братья и сестры и суют им пряники на дорогу, а других никто не провожает, и никто им ничего на дорогу не дает.
Через два-три дня, когда познакомимся, будем знать всё. А пока давайте становиться в пары.
— Первая пара: Гуркевич и Краузе!
Никто не откликается!
— Нет их, — отвечают из толпы.
И уже кто-то просит, чтобы вместо неявившихся взяли его ребенка: ведь он такой слабый! Не всех детей отправляют за город: бедных и слабых гораздо больше, чем мест в колонии. Солнца и леса хватило бы на всех, а вот денег на молоко и хлеб у Общества не хватает.
— Вторая пара: Соболь и Рехтлебен.
— Здесь! — кричит Соболь, энергично проталкиваясь вперед.
Раскрасневшийся мальчуган останавливается перед воспитателем, улыбаясь и вопросительно заглядывая ему в глаза.
— Молодец, Соболь! А ну-ка, скажи: ты озорник?
— Озорник, — отвечает Соболь со смехом и, обращаясь к провожающей его сестре, командует: — Все в порядке, можешь идти домой.
Восьмилетний мальчик, который в первый раз едет один в колонию и вот так сумел пробиться сквозь толпу взрослых, а сейчас стоит передо мной чисто вымытый, улыбающийся, готовый в путь, обязательно должен быть молодцом и милым озорником. Так и оказалось. Он быстрее всех научился застилать постель и играть в домино, никогда не мерз, ни на кого не жаловался, просыпался с улыбкой и засыпал улыбаясь.
— Фишбин и Миллер-старший, третья пара.
— Здесь, — быстро, словно испуганно, отвечает отец Фишбина. Оба, и отец и сын, стоят совсем близко — видно, беспокоились, как бы не пропустить свою очередь.
— Маленький Миллер и Эйно. Эльвинг и Плоцкий.
Гуркевич решил не спать всю ночь, чтобы не опоздать, а утром мать едва его добудилась и привела на вокзал полусонного. Он, единственный из всей группы, заснул в поезде.
Восьмая, девятая, десятая пара.
Толкотня, прощание, напутствия, просьбы.
— Не отходите, сейчас поедем.
Звонок.
Пара за парой, группа за группой мы проходим через вокзал на перрон и садимся в вагоны. Кто порасторопнее, занимает место у окна и сможет еще раз улыбнуться родителям на прощание.
Второй звонок, третий.
Старшие запевают песню колонистов: про лес, про то, как незаметно летят веселые минуты. Поезд трогается.
— Шапки держать!
Когда едут в колонию, всегда кто-нибудь да потеряет по дороге шапку. Так уж повелось…
Глава вторая
Мальчики отдают деньги и открытки на хранение. — В деревне все переодеваются в белые костюмы.
He высовываться! He толкаться! He сорить!
Первые дни все часто будут слышать это неприятное «не» — пока не узнают, что и почему нельзя. Потом запретов становится все меньше, а свободы все больше. Даже если бы воспитатель и захотел, он не смог бы так мешать мальчикам, как мешают в богатых семьях мать, отец, бабушка, тетя или гувернантка, — ему просто не хватило бы времени на все замечания, советы и увещевания. Поэтому детям в колонии веселее, чем их богатым сверстникам на роскошных курортах, где каждому ребенку не дают веселиться столько взрослых.