– О господи, – вздрагивает Варя и прижимается к лейтенанту. – Как вы все это, мужчины, переносите, такие ужасы!.
Привстает, дотягиваясь вилкой до тарелки с огурцами. Грудь касается щеки Ивана.
– Огурчики в этом году дуже хрустячие… Ой, чуть не упала!
Рука лейтенанта охватывает талию красавицы. Варя садится, придерживая своей ладонью пальцы Ивана, не давая руке соскользнуть.
– Ну, успели мы в камыши нырнуть… затихли… – Голос лейтенанта срывается, на колени давит живая, горячая тяжесть молодого женского тела. – А время октябрь! Сидим, терпим, только глаза, как у лягушек!
– О господи! Скоко ж натерпелся, то ж надо!
Варя берет со стола шинковочную доску с нарезанными помидорами, стряхивает в блюдо и накрывает доской лампу. Стекло наполняется дымом и гаснет. Певучий голосок Вари переходит в горячечный речитатив:
– Любый мой, утешный! Командир, а скромный. Хлопчик радостный…
Звон медалей, упавших на пол вместе с гимнастеркой. Шорох материи. Щелканье чего-то расстегиваемого…
Тиха полесская ночь. Попеленко похрапывает на скамейке, придерживая одной рукой карабин.
39
На рассвете, как только прокричали заревые петухи и чуть засветились алые сережки фуксии у окна, на Ивана навалился приступ кашля.
– Извини, – говорит он, давясь. – Так каждое утро. Душит, гад.
– Прижмись, согрею. – Руки у Варюси крепкие, но бережные, любящие, от тела исходит ночной жар. – Вылечу, збавлю! Барсучьего жира с медом намешаю. Своего тепла отдам. Бабье тело лечит. Любый мой, утешный…
Приступ постепенно стихает. Варюся, шелестя рубахой, приносит воды в глечике. Иван, отпив, отдает глечик и только теперь видит, что он почти такой же, что был у Семеренковых. Тонкий, изящный, с цветочным обводом.
– Откуда? – смотрит он на глечик.
– То Семеренкова работа… до войны, от райисполкома… За концерт!
Он смотрит в окно, словно ожидая увидеть кого-то. Начинает одеваться.
– Ще рано, а постеля теплая. Не все петухи зо́рю спели.
– Да видишь, какой я инвалид.
– Ваня, то зарастет, як на вербе. – Она обнимает лейтенанта. – Приходь к вечеру, покажу, шо с твоим подарком стало!
– Каким подарком?
– А я с твоего файдешину платье шью. Выйду – все тебе позавидуют.
40
Иван, проходя мимо спящего на лавке Попеленко, поднял упавший карабин, поставил рядом. Проскользнул в калитку. В сарае была видна спина бабки, склонившейся у коровьего бока: Серафима доила Зорьку. В подойник звонко били попеременные струи. Зорька вздыхала, отрываясь от пойла.
Лейтенант приостановился. Ему было жаль покидать родной для него деревенский мир. Но… Если останется, чувство измены будет расти и давить его. Измены кому? Тосе? Она отказалась от него. Измены себе? Но ему было хорошо с Варей. Пока не увидел глечик, напомнивший ему о Тосе.
Бежать надо, бежать. На фронте убивают, но там его мир, его друзья.
Догорала, помаргивая, лампадка. Иван переоделся в повседневное. Побросал в сидор вещи, на цыпочках прошел по двору, тихо затворил калитку.
Когда Серафима с полным подойником вошла в хату, она увидела за пологом застеленную кровать, на которой не было ни вещмешка, ни вещей. Бабка бросилась к Попеленко, затрясла:
– Та проснись ты, лодарь! Беги, запрягай!
41
Через десяток минут телега с Попеленко, громыхая, пронеслась по улице. Серафима стояла у калитки. Перекрестила облако пыли. Не пожалеет кобылу, так догонит! Бабка пошла к лавке у крыльца, села.
Гнат брел по улице, загребая босыми ногами песок. Пустой мешок болтался на спине.
Серафима вскочила. Ждать одной было невмоготу.
– Гнат! Хочь ты выпей парного.
Усадила дурня, налила молоко в глиняный кухоль, дала краюху хлеба. Гнат пил, отрываясь, чтобы пропеть куплет, мычал с набитым ртом, белые струи текли по подбородку.
– А он не попил! – жаловалась Серафима. – Метается, як волк в загоне! Ему и мед не сладкий без Тоськи! А шо ему не по нраву, Гнат? Варюся красавица, ласковая, спивачка, живет через две хаты. Ходи себе, гуляй, пока в отпуску! Как кот в масло попал! Ну, як, Гнат, отказаться от такого?
Гнат кивал.
– Не сумели сдержать хлопца, – продолжала Серафима. – А с кем посоветоваться? Ты ж мою дочку Параску помнишь? Увезла малого хлопчика в город, в тернат! Сама подалась бог знает куды с кем. А хлопчик один! Карахтер стал нравный! Обидчивый!
Гнат мычал, полностью соглашаясь. Смысла сказанного не понимал, но то, что с ним разговаривают, ценил.
– С дочкой была б семья. Без отца много кто живет, а без матери нельзя. А Иван, ой, порох! Не в деда. Той терпящий был. Шесть разов сватался!