– Ты уверен, что эту теорию выдвинул ученый? Если это правда, разве не делает это всю нашу повседневную жизнь ужасно нестабильной и беспокойной? Откуда нам знать, что происходит где бы то ни было, пока мы не смотрим? Это похоже на мир, сделанный из желатина.
Кёгокудо усмехнулся:
– Многие с этим не согласились, но, насколько мне известно, ни у кого не было достаточно убедительных аргументов, чтобы это опровергнуть. Я читал, что даже Эйнштейн не желал иметь с этим ничего общего. И все же я полагаю, что эта теория со временем разовьется в очень важную область исследований.
– Ну если даже Эйнштейн был против нее, то она, скорее всего, ошибочна. Это большое облегчение. Если мы не можем верить нашему мозгу и законам естественных наук, управляющим этим миром, то чему вообще мы можем доверять и в чем можем найти опору?
– Заметь, что профессор Эйнштейн никогда не отрицал принцип неопределенности – он просто не хотел иметь с ним ничего общего. Я думаю, тот противоречил его эстетике. В любом случае квантовая механика впервые со времен Декарта создала ситуацию, когда мы не можем быть уверены, что наблюдателя и наблюдаемый объект возможно отделить друг от друга. Потому что сам акт наблюдения влияет на объект – если вдуматься, то это становится очевидным. Так или иначе, наиболее точные результаты наблюдений можно получить, когда объект не осведомлен о том, что за ним наблюдают. Итак, мы можем сформулировать гипотезу, которая следует из квантовой механики, а именно: этот мир, включая прошлое, создается задним числом в тот момент, когда мы на него смотрим.
– Эй, постой! Это что, по-твоему, наука? – На мгновение мне показалось, что мы каким-то образом повторяем наш более ранний разговор. Разве до этого мы не обсуждали нашу осведомленность о мире и религию, которая рядится в одежды науки?
Кёгокудо настаивал, что это действительно наука.
– Просто взгляни на вселенную, которую мы знаем благодаря научным исследованиям, – требовательным тоном произнес он. – Она кажется донельзя подходящей для нашего выживания. Если б Земля была чуть ближе к Солнцу, все мы превратились бы в угли. Если б Луна была немного ближе, она врезалась бы в Землю, а если немного дальше – то улетела бы в открытый космос. Все кажется слишком уж удобным.
– Да, но тут уж ничего не поделаешь. Это реальность.
– Лишь когда мы наблюдаем это, оно становится реальностью.
– Опять ты за свое…
– Когда мы задаемся вопросом, почему мир представляется настолько удачно сконструированным, чтобы соответствовать нашим нуждам, этому может быть лишь одна причина: потому, что именно мы, люди, его наблюдаем. Если б на Земле не было ни единого человека, то не имело бы ровным счетом никакого значения, сколько времени эта планета будет существовать или насколько она удалена от Солнца. Все эти вопросы остались бы незаданными на протяжении всей вечности, и никому до этого не было бы никакого дела. Магия слов могла пробудить наш внутренний мир, но мир вокруг нас был пробужден магией науки. Мир без людей был бы, вне всяких сомнений, весьма неопределенным и смутным местом. Как это ни парадоксально, но теперь наука начинает догадываться, что именно таким он и является. – Кёгокудо немного устало вздохнул.
– Квантовая механика, – продолжил он спустя некоторое время, – приводит нас к развилке на пути теории: мы либо рассматриваем человека как часть мироздания, либо мироздание – как часть человека. Знаешь, я не был бы особенно удивлен, если б на микроскопическом уровне граница между нашим внутренним миром и внешним миром оказалась довольно размытой.
Произнеся это, он закрыл баночку с печеньем. Раздался глухой щелчок, когда крышка встала на место. Я представил, как печенье внутри превращается в кусочки белых костей.
– Так эта квантовая механика, – рискнул я спросить, – разве она в каком-то смысле не выходит за границы науки?
– Не говори глупостей, – наставительно сказал мой друг. – Если б она выходила за какие-либо границы, ее научный статус рассыпался бы в пыль и она более не считалась бы наукой. Все же, если ты не можешь доверять своим наблюдениям за объектом, то не можешь называть это наукой.
Рин… На улице снова зазвенел колокольчик-фурин.
По мере того как сгущались сумерки, мои тревога и смутное беспокойство усиливались.
Полные фантастических преувеличений невзыскательные истории, которые я писал для журналов – о кармическом долге, унаследованном от родителей, или о возмездии за совершенные злодеяния, – всегда представлялись мне абсолютно безобидными, потому что они не были правдой. Это был основной принцип, из которого я исходил, воспринимая их просто как выдумки. Но теперь мне казалось, что все мое мировоззрение и все ценности, которых я придерживался, сколько себя помнил, – все они были не прочнее, чем сахарная вата. Внезапно я понял, что не хочу больше писать все эти пошлые и банальные статьи.