Новгородцы завалились спать по своим саням, а Филипп и Данилыч грелись на чурбаках у огня. Рядом с Филиппом в коконе из шуб сидела спасённая девчонка. Глаза её сухо и неподвижно горели отражением пламени.
— Как звать тебя, дочка? — негромко спросил Филипп словно бы невзначай, чтобы не спугнуть.
Девчонка не ответила и не шевельнулась. Таким же сплошным светом сияла в небе луна, а под луной — два голубых снежных шатра чёрной проезжей башни.
— Ты нас не бойся, — сказал Филипп, пошевелил в углях палочкой и указал этой палочкой на Данилыча. — Это — купцы из Новгорода. А я — отче Филипп.
Невдалеке, еле освещённые, на виселице висели два растрёпанных мертвеца. Под ними в ворохе тулупов храпел стражник.
— Тронулась она умом, отче, — печально сказал Данилыч.
— Ты погляди вокруг, отпусти душу. — Филипп не умел утешать и говорил нескладно. — Вон кони, любишь коней? Вон татары…
Рядом с башней татары разбили свой стан с юртами и кибитками. Татарские бабы в штанах, в халатах и с покрывалами на головах что-то варили на большом костре сразу в нескольких казанах. Расстелив на снегу ковёр, татарские мужики сидели, скрестив ноги, и смотрели, как один татарин гоняет вокруг себя коня. Конь был привязан на длинную верёвку. Полуголый, смуглый, весёлый татарин издалека щёлкал кнутом, и чёрный конь летел в отсветах огня, как демон.
— Вон Москва… — беспомощно продолжал Филипп, будто говорил с маленькой девочкой. — Небо, звёздочки, а за ними Господь наш…
Горящие глаза девчонки вдруг вздрогнули.
— Ма… — через силу прошептала девчонка. — Ма… ша… меня.
— Вот и хорошо! — обрадовался Филипп. — Машенька!.. Ты не молчи. Поговори со мной.
Но Маша снова молчала. Филипп ничего не мог придумать.
— Лучше поплачь, дочка, — сдавшись своему бессилию, попросил он и чуть приобнял Машу. — Горе, конечно… Но хуже-то уже не будет… А я тебя к добрым людям пристрою.
— Я мальчонкой был, у меня мати на глазах умерла, — через костёр в утешение девчонке проскрипел Данилыч. — А тятьки я и не помню. Сам у деда Селивана вырос… Оклемаешься, Машка.
— Ты молись, Машенька, — сказал Филипп. Не находилось у него других советов. — Господь помилует. Легче будет.
Филипп чуть встряхнул Машу, словно хотел расколдовать, расшевелить. Маша покачнулась, как кукла.
— Моя матушка жива, — голосом старушки-богомолицы сказала она. — Богородица моя матушка.
Филипп прижал Машу к себе и задвигал бровями, размышляя. Девчонка спятила. Мудрено ли от такого ужаса? Но ведь Христу блаженные ещё дороже.
— Молись, молись, дочка, — убеждённо сказал Филипп. — Господь не оставит.
Багрянец рассвета на каждом шатре проезжей башни облизал по одной грани. За частоколом в тёмно-синем небе высоко стояли белёсые столбы дымов, розовеющие с восточной стороны.
Перед закрытыми воротами башни с ноги на ногу переминалась толпа, сикось-накось сгрудились сани, качали головами замёрзшие лошади, укрытые дерюжными и соломенными попонами.
— Долго ещё морозить будут, иуды? — гудело в толпе. — Видать, с перепоя проснуться не могут… Околеешь тут! Коней застудим! Всю ночь смотрели, как мы пляшем, да с нас же и деньги дерут!
Филипп и Маша сидели в санях под одной шубой. Возница на передке саней нахохлился, задрав воротник, и дремал.
— Не застыла? — заботливо спросил Филипп у Маши как у больной.
Маша не ответила. Она тупо смотрела перед собой, а щёки у неё были пунцовые.
— Потерпи… Скоро до подворья доберёмся, — пообещал Филипп.
Наконец брякнул колокол. Толпа оживилась, загомонила. Те, кто топтался и грелся на ногах, полезли по своим саням. Ворота башни заскрипели и начали отворяться, отгребая снег. Из проёма башни вышли стрельцы с бердышами и отступили вбок, давая дорогу.
Толпа потекла сквозь башню. Караульщики собирали деньги.
К старшему из них протолкался Данилыч, развязал матерчатый кошель и ссыпал заранее приготовленные монеты в подставленную ладонь стрельца. Держа рукавицы под мышкой, стрелец на ладони пальцем пересчитал монеты и зажал их в кулак.
— Новое правило, — усмехнулся он, — с новгородских — втрое.
— Обдиралище! — охнул Данилыч. — Какого беса?!
— А изменники вы все, — пояснил стрелец, спуская деньги в рукавицу. Чего сочувствовать купцу, когда можно быть равнодушным?
— Ты Жигимонту своему пожалуйся, — злорадно добавил другой стрелец, стоявший рядом. — Он тебе доплатит.