— Я, Рохгар эр'Коррх, вождь Клана Ворона, говорю…
— Я, Льот ан'Эйр, вождь Клана Молнии, говорю…
— Я, Дарг из рода Гоннмара, предводитель Стражей Пограничья, говорю…
— Я, Тъерно из рода Льерт, предводитель сотни, говорю…
— Я, Ульв, предводитель сотни, говорю…
Когда в зале снова воцарилась тишина, он поднялся, не глядя ни на кого, и медленно проговорил:
— Я не властен ныне приказывать вам и не могу более просить, потому принимаю ваше решение и подчиняюсь ему. Я, Мелькор, сказал.
И склонил седую голову.
…Он бежал по берегу моря, бежал так быстро, как только мог, песчинки забивались между пальцев, мелкие камешки больно ранили лапы, путались в шерсти, а он бежал, бежал, и густой морской воздух забивался ему в ноздри, он бежал, высунув язык, пересохший от жаркого дыхания, от соленых брызг, задыхаясь, хрипя от бега — бежал, и знакомый запах единственного родного ему существа, запах молока и меда, и горьких трав — этот запах ускользал от него, был только густой дух высушеных солнцем водорослей и соленой воды, соли и песка, и разогретого солнцем камня, и он остановился, а волны смывали знакомый запах, уносили его куда-то далеко в соленую воду, пронизанную солнцем, туда, где нестерпимо-яркое небо сливалось с ослепительным сиянием моря, и тогда он завыл — отчаянно, тоскливо, обреченно, ощутив невероятную пустоту внутри, пустоту сродни голоду, от которого подводит живот, и нечем было утолить голод; пустоту сродни жажде, от которой на шершавом языке возникает мерзкий металлический привкус, и нечем было утолить жажду, и нечем, нечем было заполнить эту пустоту одиночества, пустоту потери… — и он проснулся, и поднял голову, учащенно дыша, словно от быстрого бега.
Она металась на ложе, дыша тяжело и жарко, и хрипловатый стон сорвался с ее губ, и тогда он на брюхе пополз к ней, припадая к полу, а потом приподнялся и лизнул горячим шершавым языком маленькую руку, сжатую в кулак, такую тонкую, такую ласковую руку…
…никто из Смертных не знает этого. Быть может — к счастью. Никто из Смертных не может понять до конца, какую цену приходится платить богу за то, чтобы остаться среди Людей. Можно понять, как это — Люди уходят, а ты остаешься. Вечно. Всегда. Можно понять, как это — чувствовать чужую боль. Но никто не знает, как прожил Бессмертный эти несколько часов Великой Битвы.
…когда накатила густо-соленая волна, и ты увидел — лицо, и прошептал имя — имя первого, убитого в этом безнадежном бою, а потом — корчился на полу от непереносимой боли, и открывались раны, и одежды пропитались кровью, и кровью было залито лицо, и незаживающие ожоги сочились кровью и вязкой лимфой, а бессмертные воины — там — не могли понять, почему никто из умирающих не кричит, почему они падают в молчании и умирают без стона, — но в тронном зале метался меж стен страшный, нечеловеческий, неумолкающий крик, и ты, — Вала, бессмертный бог, — умирал, чтобы через мгновение умирать и умирать снова, кровь заливала глаза, полуоткрытый в рвущем душу хриплом стоне рот, и нескончаемая агония ломала тело, — и безмолвно, без крика, без стона умирали твои воины, твои ученики на поле боя, и ты уже без голоса шептал имена, захлебываясь кровью, и кровь стыла на черных плитах пола, а ты уже не видел ее, не мог…
…и поднялся, потому что все было кончено, и тебе осталось только одно — стоя встретить тех, кто сейчас ворвется сюда, настежь распахнув двери, — и ты поднялся — ощупью, вслепую, не видя ничего сквозь черно-красную пелену боли, полой плаща вытирая лицо, и руки не слушались, сведенные судорогой, — и ты поднялся, бессильно цепляясь за стену, а из-под тяжелых браслетов на запястьях сочилась кровь, и у тебя уже не было сил остановить ее, — и ты поднялся, зная, что это — последнее, что — уже не можешь, но — должен сделать, ведь душам открыто все, и ты должен встать, они не должны увидеть тебя на коленях, — и ты поднялся, а ноги уже не держали, и ты вцепился негнущимися пальцами в подлокотник трона, и окровавленные руки скользили по черному камню, — и ты поднялся, и выпрямился — и тогда распахнулась от удара дверь — ты увидел их лица, и еще сумел улыбнуться, словно прощая их, а они замерли на мгновение, и ты разжал руку и сделал шаг вперед, навстречу неизбежному, зная, что будет потом, успев осознать с болезненным недоумением, что они боятся тебя, и тогда кто-то шагнул к тебе, и ты уже не ощутил удара, который сбил тебя с ног, и упал ничком, прильнув изорваной шрамами щекой к холодным плитам пола, а чьи-то руки уже поднимали тебя, и кто-то кричал слова приказа, а ты не понимал их, как не понимал страха — их страха перед тобой, и не чувствовал, как жесткие ремни охватили запястья, не было сил чувствовать, и все утонуло в немом крике…