[131]. Но Михаил (имел своей помощницей истину) отвечал: «Если бы был против меня какой-нибудь обвинитель, я вступил бы в борьбу с ним и доказал, что он лжет, но обвинителя нет; за что же меня судят? Вы требуете от меня чудес, но я не в состоянии их сделать. Я не могу себе представить, чтобы раскаленное железо, попав в руки живого человека, не обожгло их, разве только они будут вырезаны из камня или сделаны из меди Фидием или Праксителем». Так говорил, и, клянусь Фемидой, вполне справедливо, Михаил Комнин. На этом суде присутствовал вместе с другими митрополит Филадельфийский Фока, весьма любимый и уважаемый императором, чего, впрочем, достиг он не добродетелью, а бесстыдством[132]. Однажды, когда император спрашивал мнения о каком-то общественном деле, он дерзко сказал ему: «Государь! Для чего спрашиваешь нас, когда всегда делаешь только то, что сам задумал?» Когда он это сказал, император обратился с жалобой к предстоявшим: «Митрополит так дерзко говорит, а вы это терпите?» Но немного спустя сделался к нему весьма благосклонен, осыпал почестями и начал советоваться с ним о мирских делах. И в настоящем случае император пользовался им как доверенным советником. Отозвав Михаила Комнина один на один, митрополит сказал ему (а я подслушал): «Ты человек благородный и рожден от благородных родителей. Поэтому тебе нужно было и думать, и делать так, чтобы не уронить своего почетного места, ни своей верности, ни своего рода. А так как нет возможности уличить тебя посредством свидетелей, то должен доказать истину раскаленным железом». Но Михаил мужественно и твердо и, подобно какому-нибудь герою, бестрепетно бросающемуся в битву, как изображают писатели, отвечал: «Владыка! Это должно быть нечто святое; а я человек грешный и не могу творить чудес. Но если ты, как митрополит и человек Божий, советуешь мне это сделать, облекись во все священные свои одежды, как обыкновенно приступаешь к божественному жертвеннику и предстоишь Богу, и потом своими святыми руками, которыми обыкновенно прикасаешься к божественному жертвоприношению тела Господа нашего Иисуса Христа, вложи в мою руку железо, и тогда я уповаю на Владыку Христа, что он презрит мои прегрешения и откроет истину чудесным образом». Так сказал Михаил Комнин, а митрополит ему на это: «Прекрасный юноша! Этот способ испытания не принадлежит нашим римским постановлениям, не заимствован ни из церковного предания, ни из законов, ни из священных и божественных канонов. Этот способ варварский, нам неизвестный, и употребляется только по царскому распоряжению». «Но — великий иерарх Божий! — если бы я был варвар и в варварских обычаях воспитан и таким варварским законам научен, то я по варварскому обычаю понес бы и наказание. А так как я римлянин и происхожу от римлян, то по римским законам и письменным установленным пусть меня и судят!» Пораженный этими словами юноши (Михаилу Комнину было тогда 27 лет), который и в несчастье не потерял благородного образа мыслей и благородной твердости в слове, митрополит отправился к императору, — что он ему сказал, я не знаю, но, по всей вероятности, то самое, что и как я слышал. Таким образом, император после долгого испытания не нашел никакой вины в Михаиле Комнине, хотя подводил под вину невинного и силой слов и бичей. Притом все, как латиняне, так и римляне, и особенно латиняне, — потому что они гораздо свободнее говорят о своих государях, — признавали совершенно невинным Михаила Комнина. Мы вместе с Иоанном Макротом, присутствуя на суде, так как и мы тоже были включены в число судей императором, заметили, что некоторые (из судей) стояли здесь, ничем не отличаясь от дерев. Императору хотелось, чтобы единогласно осудили (Михаила); а у нас между тем не поворачивался язык, когда без основания судили Михаила Комнина. Не только мы все любили его (я говорю сущую правду), но и все военачальники, и воины, и лица, принадлежащие к синклиту. Для юношей он был приятным собеседником, ласковым на словах и вполне готовым на услуги, для стариков он казался стариком по речам и по разуму и нравился им. И это случилось с ним, как думаю я, по устроению Всевышнего; так как Бог хотел возвести его на царскую высоту, то и подверг его огню искушений и пещи испытания, чтобы, взойдя некогда на царский трон, он не считал его недоступным для наветов и клеветы и не поспешно произносил бы приговоры, достигнув возможности делать, что угодно. Не обижен он был (Богом) и в других отношениях, как дальнейший рассказ покажет. В конце розысков император сказал (я эти слова слышал) — «Увы, несчастный! Какой славы ты лишился!» Это было сказано потому, что император хотел выдать за Михаила Комнина внучку свою, старшую дочь сына своего царевича Феодора, Ирину. Она приходилась Михаилу племянницей от двоюродной сестры. Но так делал и император Иоанн, и многие другие, так что это было делом обыкновенным; и хотя Церковь запрещала подобные браки, но императорам это разрешалось для общественной пользы.
вернуться
О существовании в тогдашней Греции этого способа судебного доказательства невинности свидетельствует Пахимер. «Подсудимого, — говорит он, — спасало только одно (если он был обвинен в волшебстве — самом страшном преступлении в глазах императора Феодора Ласкариса, о времени которого здесь речь): если он решался взять рукой кусок раскаленного железа из горящего огня, который назывался священным, к чему требовалось трехдневное приготовление. Решившийся на это должен был сперва провести три дня в посте и молитве, а рука его в это время покрывалась сеткой и обвязывалась полотенцем, запечатанным печатью, чтобы кто-нибудь не вздумал намазать ее мазью, уничтожающей действие огня. И пишущий это, приходя в совершеннолетие, сам видел такое диво, что некоторые, подвергшись сему испытанию, выдерживали его невредимо». Георг. Пахимера ист. Михаила и Андроника Палеологов, кн. 1, стр. 26.
вернуться
До какой степени искажены и перепутаны были все нравственные понятия во время, о котором идет здесь речь, что Акрополит, один из умнейших людей своего времени, называет бесстыдством благородную откровенность Филадельфийского митрополита. Иоанн Дука гораздо лучше оценил эту откровенность, чем наш историк.