51. Таким образом, окончив розыски, император отправился на восток, а Михаил Комнин оставлен был, так сказать, в подозрении. Но знатность его рода и родство его с ним с самим и знатными лицами не позволяли императору пренебрегать его делом. Что же он делает? Посылает его к патриарху. Кормилом патриаршества правил тогда Мануил, муж благочестивый, святой жизни и поведения, хотя и имел жену[133], но незнакомый с науками, так что не понимал и того, что удалось узнать. Император написал к нему, чтобы он подвергнул Михаила Комнина епитимии[134] и связал его клятвами, что он никогда не будет замышлять неверности к царю, а сохранит в чистоте свою преданность к державному. Так и было сделано, и император опять приблизил к себе Михаила Комнина и отдал ему в супруги внучку брата своего, севастократора Исаака Дуки, Феодору, — она одна и была у отца ее, сына севастократора, Иоанна, который умер еще в молодых летах, оставив вдовой супругу свою Евдокию, дочь Иоанна Ангела, и сиротой свою единственную дочь Феодору, которая благополучно сочеталась теперь браком с Михаилом Комниным. Мать ее, Евдокия, хотя была очень молода, но предпочла переносить свое вдовство, возлюбила добродетель и то, как бы угодить Богу. За что и награждена была от Бога этим союзом. Так все это было.
52. Достигши восточных стран и пробыв там тот год, император опять отправился оттуда в главный город Вифинии — Никею. Время было к концу зимы: истекал месяц февраль. Однажды император, сидя на своем ночном ложе (протекла уже и некоторая часть ночи), вдруг сделался безгласен и, покатившись, упал на постели и совершенно лишился языка[135]. Врачи принялись за свое дело, сделали насечки на ногах и вложили в эти насечки эфолвион[136], равно как пробовали и другие средства, какие предписывает врачебное искусство; но император пролежал без всякого движения как эту ночь, так и следующий день и следующую за ним ночь. Он был поражен апоплексическим ударом, столь сильным, что лишился всякого движения и языка. Наконец он едва-едва очнулся и пришел в себя. Цвет же его лица совершенно изменился. Затем он озаботился добраться до Нимфея, поспешая к празднику Ваий, который имел обыкновение совершать торжественно. Продолжая свой путь, он прибыл в Нимфей и здесь совершил торжество Ваий и отпраздновал и день Воскресения. Затем, по обычаю, начал посещать окрестные места, где прежде постоянно бывал, подвергаясь через известные промежутки времени болезненным припадкам, которые мучили его. Иногда в самом дворце он вдруг падал на одр безгласным, иногда же — на коне и в пути его схватывала болезнь, и бывшие с ним подхватывали его и скрывали все это до времени, чтобы не знали об этом другие. А когда он приходил в чувство, то кое-как возвращался во дворец, а иногда домашние тихонько переносили его на креслах в царские чертоги. По мере усиления болезни и тело императора становилось все хуже и хуже, потому что гораздо чаще начали случаться с ним ее припадки. Все более и более усиливавшаяся худоба и отсутствие аппетита жестоко сокрушали его. А когда врачи утомились уже в борьбе с болезнью, то, желая приобрести себе хоть малое утешение, он захотел отправиться в Смирну, дабы там поклониться Христу, да подаст ему облегчение и явит к нему свою милость. Отправившись в путь, он исполнил все это, но не получил ослабы своему недугу, а напротив, пребывая в Периклистрах (это место находится близ Смирны и называется так потому, что со всех сторон стекается к нему много воды), почувствовал, что болезнь его стала еще больше или, лучше, злее. Поднявшись отсюда, он в самом расстроенном состоянии добрался до Нимфея. И здесь не входил и в царские палаты, а велел раскинуть царские палатки в царских садах. Здесь он и скончался в 3-й день ноябрьских календ, прожив 62 года, — как говорили те, которые верно знали все относящееся к нему, — из коих 33 года процарствовал честно и непорочно. Он был кроток и всегда отличался человеколюбием, бережлив в раздаянии даров подвластным себе, но зато к иноземцам, и особенно к послам, он был очень щедр, чтобы они хвалили его. После того как умерла супруга его, царица Ирина, он обнаружил слабость к женщинам. Особенно он был увлечен любовью к Маркесине — служанке, а после совместнице супруги своей, из рода аллеманов, императрицы Анны, прибывшей из Италии, и до такой степени поддался этой любви, что позволил ей носить красные сандалии и такого же цвета верхнюю одежду и перевязь, — за нею, как за настоящей императрицей, следовало множество прислужниц. И многое другое делал он, исполняя ее прихоти. На войне он был терпелив и мужествен. В решительные битвы он, впрочем, не любил вступать, опасаясь изменчивости и ненадежности военного счастья, но брал терпением: он проводил в неприятельской земле иногда весну, оставался в ней и на лето, ждал и до самого конца осени, и зазимует, а добьется-таки победы, потому что враги утомятся наконец царской настойчивостью и терпением. Умирая, император Иоанн оставил царство сыну своему Феодору, которому было тогда 33 года, т. е. ровно столько же лет, сколько царствовал его отец, потому что день его рождения почти совпадал с днем восшествия на престол его отца.
133
Эту фразу нужно понимать так, что Мануил был выбран в патриархи из женатых, но что оставил свою жену, сделавшись патриархом. Примеров подобного избрания на патриаршество можно указать очень много в истории Восточной Церкви. Не перечисляя других, напоминаем пример патриарха Иоанна Гликиса, о котором говорит Григора в VII Кн. II гл. своей Римской истории.
134
Здесь для полноты и обстоятельности нелишне привести рассказ об этом Пахимера. За исключением имени императора, все в его рассказе можно принять за верное, потому что не противоречит сказанному Акрополитом в главных чертах. Вот этот рассказ. Тогдашнему патриарху Мануилу пришлось провести несколько месяцев в Лидии, где находился и царь. Собираясь выехать оттуда и узнав, что державный, по сему случаю, желал бы сделать иерарху что-либо приятное, Мануил тотчас, оставив все другое, стал ходатайствовать за узника (Михаила) и просил сжалиться над ним как над жертвой клеветы. «Если ты, царь, отпустишь его и не совсем чистым от подозрения, — говорит патриарх, — все же он дает клятву относительно времени будущего, принимая на себя вместе с тем опасность подвергнуться наказанию церковному, чем связанный, не допустит в свое сердце не только самого дела, но и мысли об отложении и, как христианин, боясь суда Божия, останется не хитростью верным присяге, данной тебе и твоему роду». Уважив это предстательство, державный показал сочувствие к осужденному и ручался, что вполне возвратит ему душевное свое благорасположение, если и он впредь, по обещанию иерарха, будет твердо хранить данную царю присягу. Потом, в бытность свою в Ахираях, вместе со многими архиереями, Мануил, когда стоял у жертвенника и приготовлялся к служению, посылает к державному одного из лиц, украшенных саном священства. Приняв посланного, державный тотчас освободил узника от оков и с удовольствием отпустил его к иерарху вместе с его подручниками. Как скоро Михаил пошел и выслушал от собора обычные увещания, тотчас для большего подтверждения своей присяги царю принял соборное определение о наказании, а потом, опять возвратившись к державному, удостоился великого его благорасположения. Кн. 1, гл. 7.
135
О болезни и кончине императора Иоанна Дуки Григора рассказывает также точно, как и Акрополит. См. Римск. ист. кн. 11, стр. 49-50 по рус. перев.
136
Εφολβιον ταις αμηχαις ανεβαλλον. Мерсий думает, что это слово нужно поправить в φολβιον — слово, заимствованное греками у варваров и служившее названием одной травы. Димитрий (Constantinop. Hieracosophii lib 2. cap. 1) упоминает об этом растении в следующих словах: φολβιου βοτανης, κοςτȣ, σμυρνις αρρενικης σταχȣς Іνδικου. Упоминают о ней и многие другие. Дуза думает, что это φολβιον было вид свёклы, которую итальянцы называют foglia molla. Скриверий находит, что изменение в εφολβιον должно касаться не первой буквы, а β на κ и читать εφολκιον вм. εφολβιον, которое имеет в этом случае значение эпитета при подразумеваемом слове ιατριον, т. е. отвлекающее врачебное средство, употреблявшееся при кровопусканиях. Но в чем оно состояло, Скривер не берется определить, а выражает только мысль, что оно могло состоять и в одной перевязке, которая обыкновенно употребляется перед кровопусканием, чтобы привлечь кровь к известному месту. Толкование Скривера, на первый взгляд, правдоподобно, но жаль, что оно опирается на одних соображениях, заимствованных автором из медицинской практики своего времени, а не на исторических данных. Между тем известно из истории, какую важную роль играли в XIII в. разные травы, корни и вообще растения в медицинской практике: они вместе с соображениями астрологическими и амулетами составляли почти всю тогдашнюю медицинскую рецептуру. Ввиду этих исторических фактов мы не решаемся признать мнения Скривера за несомненно верное и удерживаем буквальный смысл подлинника, предоставляя каждому понимать это место по-своему.