77. Таким образом Михаил Комнин взял на себя подвиг царствования. Сперва возвели его в достоинство деспота и возложили на его голову шапку, обыкновенно носимую деспотами. Спустя немного времени волей-неволей он должен был взойти и на высшую ступень царства, быв принужден к тому знатнейшими лицами, на которых лежала забота об общественных делах, и так, посадив его на императорский щит, гражданские сановники и высшие начальники войск провозгласили его императором. Потом, когда нужно было ему венчаться царской диадемой, он отправился в главный город Вифинии — Никею, где патриарх Арсений и возложил на него царскую диадему[192]. Так как из числа приближенных императора Феодора и знатных вельмож оставался Карианит[193], которого последний сделал протовестиаритом и который убил как протовестиария, так и братьев его, о которых мы выше сказали (потому он командовал тогда римским войском), то император Михаил посадил его в темницу, чтобы он снова не предпринял чего-нибудь подобного. Убежав из темницы, он бросился к персам, но был задержан туркоманами, ограблен и убит. Еще из числа вельмож и знаменитых мужей оставался Иоанн Ангел, который имел достоинство протостратора, жил на Западе и командовал значительным отрядом войска. После протовестиария император Феодор любил его больше всех и в почестях и во всем другом давал ему прямо второе место. Император (Комнин) послал к нему некоторых из своих приближенных, чтобы они привели его к нему, но он от сильного испуга умер на дороге. Это были лица, более других отличенные покойным императором и поставленные выше других по достоинству, а о прочих не стоит много говорить; поэтому мы и оставляем их в стороне как людей незамечательных. Еще прежде коронования император Михаил брата своего Иоанна Комнина сделал великим доместиком и, вручив ему римские войска, послал его в западные области против изменника Михаила. Вместе с ним послал и Стратигопула Алексея, и Иоанна Рауля, старшего сына протовестиария Рауля, и других, понимавших дело стратегов и умевших давать сражения. Когда же провозглашен был императором, то брата своего Иоанна Комнина пожаловал в севастократора, послав ему на Запад знаки этого достоинства, а Стратигопула Алексея пожаловал великим доместиком, а другого брата своего, от другой матери, Константина, почтил саном кесаря и послал в пределы Пафлагонии обозреть тамошние города, войско и укрепления.
78. Когда Михаил Комнин получил в свои руки императорский скипетр, то всех задержанных за какую-либо вину императором Феодором под стражей или как-либо иначе обиженных им освободил, приблизил к себе и пожаловал их щедрыми наградами. Но и вообще ко всем он был заботливым и внимательным государем, без всякой бережливости осыпал деньгами своих подданных. Таким образом, можно было видеть, что римский народ, к какому бы классу и сословию ни принадлежал, какого бы рода ни были его занятия, преисполнен был удовольствия и радости по поводу всего происходившего перед его глазами. Как если бы кто из мрачной глубокой ямы[194] вышел на яркий свет солнца или от бури перешел к тишине, от зимы к весне, из урагана в спокойно-прохладный воздух и как из состояния сильной печали в состояние удовольствия, так теперь все веселились и прыгали от радости, потому что избавились от прежнего томительного и тяжелого состояния. Между тем живущие в Константинополе латиняне и царствовавший над ними Балдуин послали к императору посольство с неумеренным и неуместным требованием[195]. Презрительно относясь к императору, как только что получившему власть, они предложили ему тяжелые требования. Они начали эти свои требования с города Фессалоник, именно, чтобы император уступил им этот город и всю остальную землю до самого Константинополя. Выслушав их, император очень учтиво отвечал им: «Этот город — моя родина; им правил мой отец, который, как и вы знаете, был великим доместиком. В нем он кончил свою жизнь, и там погребено его тело. Как же можно такому городу быть не в моей власти?» Выслушав эти слова, послы питали, однако же, надежду, что император уступит им что-нибудь из требуемого, и, переменив речь, сказали: «Итак, государь, позволь нам от Серр владеть всеми прочими странами». На это император отвечал: «Вы предлагаете мне неприличное требование, потому что я в первый раз начал управлять этой страной по воле блаженной памяти императора, деда моего, в ней я в первый раз был и начальником над войском и люблю это место, как родное мне. Таким образом, не прилично мне уступать вам и этого города». Послы бросались с одного места к другому и, ничего не получая, стали подумывать о том, чтобы хоть что-нибудь получить, чтобы похвастаться добычей, и потому сказали: «Государь! Уступи нам по крайней мере те страны, которые находятся между Валером и нашими границами!» Император отвечал: «Я часто в этих местах охотился и здесь научился извлекать пользу из охоты и считаю неудобным выпускать из своих рук такую страну, в которой я и опять с удовольствием буду охотиться и развлекать себя ловлей животных». «Что же ты дашь нам?» — сказали послы императору. «Ничего, — отвечал он, — но если вы хотите жить в мире со мной (вы хорошо меня знаете: вы уже сражались со мной из-за обладания Вифинией и Тарсом, а потому видели, как я сражался с вами), то вот условия: я хочу латинян, живущих в Константинополе, подчинить римской власти и брать с их торговли[196] дань, соответственную количеству привозимых товаров. Если вы позволите мне это, я готов на мир с вами. Если же нет, то объявлю войну, которая, при помощи Божией, больше принесет пользы римлянам». Таким образом, латинские послы со стыдом удалились в Константинополь, не добившись ничего.
192
Акрополит опустил здесь очень многое, не желая компрометировать своего любимца — Палеолога. Дело шло вовсе не так гладко и красиво, как он передает. Патриарх, напр., совершенно и не знал, — да, конечно, и не он один, — что Михаил провозглашен уже императором (sic!), и когда узнал, то «был поражен этой вестью в самое сердце — удар ножа, кажется, не произвел бы такой боли, — он совсем потерял покой, боясь за дитятю. Сначала он хотел было подвергнуть отлучению как провозглашенного царем, так и провозгласивших, но сдержал себя и рассудил — лучше связать их страшными клятвами, чтобы они не смели ни замышлять на жизнь дитяти (Иоанна), ни посягать на его царские права. Это было в самом начале декабрьских календ. Но не прошло еще месяца, как Арсений делает для безопасности то, чего боялся: он собственными руками со священного амвона венчает Михаила Палеолога и украшает царской диадемой, присоединив к голосам Сената и Священного собора и свой в пользу Михаила. Впрочем, не навсегда предоставляет ему самодержавную власть, но до тех только пор, пока это будет необходимо, — пока не достигнет совершеннолетия законный наследник и преемник царства, после чего Михаил сам, добровольно должен уступить ему одному трон самодержца и все знаки царского величия. В этом смысле снова были произнесены клятвы страшнее первых». Григора.
193
Вина Карианита перед Михаилом Палеологом была не в убийстве Музалонов, в котором он не был виноват больше других, а в его близости к покойному императору и в сочувствии его малолетнему сыну. Какими средствами Михаил Палеолог привлекал к себе одних сановников и отделывался от других, можно видеть у Пахимера, кн. II, гл. 13 и дал.
194
Как ни ярок свет солнца, поразивший вышедших из мрачной ямы (разумеется предшествовавшее царствование), но он должен померкнуть перед скромным лучом правды, направленным на блестящую фигуру и великолепную обстановку нового императора, из нейтрального лагеря. Вот что рассказывает Пахимер: «Между тем царствующий (Михаил) то и дело ораторствовал, ласкал народ и в толпы его обеими руками бросал золото. Облагодетельствованные, сходясь, благословляли благодетеля, а дитя (Иоанна) и его интересы упускали из виду и не знали, какое отсюда может произойти зло, — между тем отсюда-то именно и начался замысел одного царя против другого... Палеолог, наораторствовавшись, рыскал на коне и, со своими правителями забавляясь бросанием копья и гоньбой шара, увеселял собой зрителей. Речами своими он располагал народ к такой беспечности, а приближенных своих обольщал такими сладкими надеждами на прекрасную жизнь в будущем, что напоминал им даже о древних отношениях граждан, имевших форму свободы (куда махнул!), а эта форма свободы состояла в том, чтобы, расчесывая бороду, завивать ее и необузданно веселиться либо завивкой разделять ее надвое, — и я смотрел на них с восторгом, представляя, что так приказал царь, обещающий быстрое движение дел государственных». Пахимер.
196
Εκ του κομμερκιου αυτων. Κομμερκιον — латинское слово commercium, перешедшее в греческий язык вместе с другими словами в средние века. Толкователь правил Латеранского IV собора говорит в примечании к 16 правилу: «οι κληρικοι ȣκ οφφικια η κομμερκια κοσμικα μη Εμψειριφεσθωσαν», το есть клирики да не берутся за должности или мирские торговые предприятия. Vid Hist. Pachim. lib. XI, cap. 29.